Но вот, наконец, мой взгляд за что-то зацепился. Нет, это еще не искомый предмет. Это продавец. Мятое, неухоженное, но некогда дорогое пальто черного сукна с вытертым до блеска бархатным воротником. Шляпа-котелок, пришедшая в еще большее небрежение. Пенсне на худощавом, точнее, осунувшемся лице, явно знававшем лучшие время. Да и взгляд какой-то такой… малость затравленный. Кажется, что ему уже лет шестьдесят, хотя наверняка в действительности субъект помоложе. Ну, явно из «бывших», не нашедших себе места в НЭПовской России. Теперь я уже четко ухватил в толпе этого человека и чисто инстинктивно двинулся в его сторону. И подсознательная догадка не подвела меня.
У ног худощавого субъекта в суконном пальто и котелке пристроилась она. Та, кого я так долго искал в этой толпе. Она ласкала взгляд совершенными формами, и казалось, взирала на окружающих с гордым видом — «я знаю себе цену!». И в самом деле, она имела на это право. Черные эмалевые поверхности, блеск никелированных деталей, соразмерная каретка и надпись «МЕРЦЕДЕС». Русскими буквами! Значит, и шрифт на машинке русский. Машинка выглядит совсем новой — не исключено, что ее ввезли по недавнему торговому договору с Германией. До войны самый дорогой «Ремингтон» шел аж за 325рублей (а более дешевые модели типа «Ундервуда» можно было и за две сотни купить), но сейчас пополнение парка машинок очень небольшое, а успело их выйти из строя за годы мировой и гражданской войн ой, как немало. И теперь даже в государственном магазине цена самой дешевой пишущей машинки («Smiths-Premier») здорово кусается — аж 300 рублей! Так что я не удивлюсь, если продавец за подержанный агрегат запросит никак не меньше двух сотен.
Но «бывший» огорошил меня:
— Тридцать пять червонцев, — сухо и немного желчно бросил он, оглядев меня с головы до ног, и, видимо, не сочтя достойным покупателем.
Э, так не пойдет! Пятьдесят червонцев — это вообще весь мой запас наличности, а с собой и всего-то тридцать!
— Ты что? — не могу скрыть удивления и возмущения. — Я вон сейчас дотопаю до Мясницкой и за тридцать червонцев новенькую возьму!
— И что ты за тридцатник возьмешь? — не желает отступать «бывший». — Дешевое американское барахло, которое и несколько лет не протянет? А тут настоящее немецкое качество! — Субъект в некогда дорогом суконном пальто даже приосанился и гордо посмотрел на машинку, стоявшую у его ног.
Опускаюсь рядом с машинкой на корточки, и подсвечиваю внутренности механизма фонариком. Затем начинаю издалека:
— В Германии кризис сейчас… Они любым заказам рады… Вот и эту машинку для большевичков быстренько склепали… — как бы размышляя вслух, медленно выговариваю я. — О хваленом немецком качестве тут уже речи нет. Вы только взгляните, какая небрежная обработка деталей! Так что десять червонцев — красная ей цена.
Лицо «бывшего» вспыхивает красными пятнами:
— Вы, господин хороший, шутить изволите? Не нравится моя цена — берите себе «американку» по советской! — язвительно заявляет он.
— Да у твоей-то, небось, по кризисным временам, на детали такой дешевый металл пущен, что она через пару лет вся в хлам износится! — искренне начинаю кипятиться я. — Я сам по торговой части работаю с заграницей, не понаслышке знаю, какое барахло они сейчас нам сплавляют, — с апломбом заявляю продавцу. — Ладно, наброшу вам еще пять червонцев, а не то — стойте тут, ждите другого покупателя. Если повезет, в чем я лично очень сильно сомневаюсь.
Продавец начинает колебаться. Мои громкие сомнения в качестве выставленной на продажу машинки начинают внушать ему опасения, что потенциальных покупателей такая «реклама» может и разогнать.
— Тридцать червонцев! — так же сухо и желчно бросает он.
— Да мне дешевле обойдется настоящую довоенную машинку сломанную в конторе списать, да починить, чем червонцы на ветер кидать за это чудо! (Кстати, эту мысль надо запомнить…). — Мое негодование неуступчивостью продавца едва не толкает меня к тому, чтобы сорваться на крик. — Возиться, дураку, было неохота, вот и приперся сюда. Хорошо, согласен, за собственную глупость надо платить. Пожертвую еще пару червонцев!
— Двадцать восемь! — быстро отвечает «бывший», нервно поправляя котелок на голове. — И это последняя цена!
Начинаешь колебаться? Это хорошо. Чем бы тебя дожать…
— Не стоит вам, уважаемый, с продажей-то затягивать. Скоро чекисты все пишущие машинки на учет ставить будут, образцы шрифта собирать… Так что зарегистрированную машинку на Сухаревку уже не отнесешь.
— Червонец скину… — продавец уже явно уступает нажиму.
— Черт с тобой, даю на круг ровно двадцать пять червонцев, и разойдемся довольные друг другом! — покровительственно предлагаю я ему.
«Бывший» долго мнется, молча жует губами, кажется, что-то подсчитывает в уме…
— Ладно… — почти шипит он, — давайте деньги!
— Сначала проверим машинку, — останавливаю его. Достаю, разворачиваю принесенный с собой листочек бумаги, сложенный вчетверо, заправляю его в каретку и довольно быстро отстукиваю строчку, где попадаются старорежимные «яти» и «ижицы». Хватаюсь за рычаг перевода каретки — она идет достаточно плавно и довольно мягко утыкается в упор, — и отстукиваю еще одну строчку. Что же, печать четкая, литеры почти пробивают бумагу, что позволит печатать под копирку со сносным качеством.
Встаю, разгибаюсь и не торопясь, аккуратно развинчиваю фонарик, который я так и не выпускал из руки. Достаю оттуда обернутые вокруг батареек пять бумажек по пять червонцев каждая, отдаю в руки господину в котелке. Вот, собственно, и почти все, что у меня с собою было, если не считать кое-какой мелочи, завязанной в узел прихваченного с собой солдатского сидора, в который я и упаковываю свое приобретение.
Теперь мои домашние вечера плотно заняты работой. Еще до похода на Сухаревку я запасся бумагой, копиркой, конвертами, марками, выяснил, насколько смог, не привлекая излишнего внимания, нужные адреса, и подготовил текст письма, которое во многих десятках экземплярах должно разойтись по Союзу.
На обычных почтовых конвертах стоят обычные адреса — ЦК нацкомпартий, губкомов, крайкомов, некоторых укомов и городских райкомов РКП (б). Внутри каждого такого конверта — еще один конверт, на котором кое-как имитированы реквизиты писем Секретариата ЦК. Расчет на то, что местные работники в любом случае обратят внимание на такое письмо, и его содержание сделается известным.
Что же там, в этих письмах, которые я старательно перепечатываю, делая за один раз три экземпляра (больше — уже плохо читается)?
А там, в духе милых гимназических шуточек, — по канцелярской кнопочке под зад каждому члену Политбюро накануне XIII съезда РКП (б). Там — письмо анонимного «ответственного работника ЦК», который обеспокоен тем фактом, что среди вождей в Политбюро идет какая-то странная возня. Между работниками ЦК ходят настойчивые слухи, что среди вождей обсуждается вопрос о том, как бы скрыть от делегатов съезда адресованное им письмо покойного Владимира Ильича, или хотя бы не дать им ознакомиться с его текстом, а преподнести только в собственном пересказе с собственными комментариями. Есть основания опасаться того, что вожди хотят скрыть от партии те нелицеприятные характеристики, которые дал им Ленин в своем последнем письме к съезду. Насколько верны эти слухи — точно сказать невозможно, ибо все, что связано с письмом Ленина, окутано завесой секретности. Но в любом случае делегатам надо внести ясность в этот вопрос, чтобы не оказаться в дураках…
Я надеялся не столько на смелость делегатов предстоящего съезда, сколько на трусость членов Политбюро. До них неизбежно дойдет факт рассылки таких писем, и они, скорее всего, решат подстраховаться, и вынуждены будут сыграть в оскорбленную невинность — «вот оно, это письмо, читайте — мы не боимся критики нашего дорого Ильича, никто от вас и не собирался ничего скрывать, это все были злобные вражеские наветы».
За неделю по почтовым ящикам в столице разошлось около ста тридцати таких писем. Сказать, что я не трясся от страха, рассовывая их по почтовым ящикам — значит, не сказать ничего. Да, карьера тайного агента — явно не для меня. После каждой порции посланий, доверенных почте, возвращаюсь домой со взмокшей спиной и на плохо гнущихся ногах. Впрочем, у меня хватало ума держать черновик письма в уме, отправив его сразу после сочинения в дровяную печь на кухне. Туда же каждый вечер отправлялась использованная копирка. Наконец, в субботу поздно вечером, дождавшись, когда Игнатьевна отправится почивать, сжигаю в том же очаге кухонной плиты все оставшиеся конверты, марки, копирку, машинописную ленту, испорченные экземпляры, тщательно перемешав кочергой оставшийся пепел с догорающими дровами.
Когда наступило следующее воскресенье, верно послужившая мне пишущая машинка «МЕРЦЕДЕС» вновь перекочевала в тот сидор, в котором прибыла в мою квартиру, и, устроившись за спиной, отправилась к остановке трамвая, шедшего за Калужскую заставу. Протиснуться в битком набитый трамвай с сидором за плечами, в котором лежит пишущая машинка — упражнение не для изнеженных канцелярских работников. Весь путь публика, набившаяся в трамвай, напирала со всех сторон, и углы пишущей машинки (которая, казалось, только из одних углов и состояла), немилосердно врезались мне в спину и в бока. Одно хорошо — эти ощущения смогли почти вытеснить из моего сознания ощущение страха.
