Я поклонился вначале своей пра-пра-пра-бабушке — все-таки женщина, а остальными поздоровался кивком, как с равными. Понимаю, что по масштабам содеянного, по сравнению с предками меня еще ни в грош нельзя ставить, но все равно, я император, и за мной Россия двадцатого века, которая ведет войну.
— И в чем провинился Павел Петрович? — поинтересовался я.
— Пусть сам и расскажет, — повел подбородком Петр Алексеевич.
— Неправильно это, — пробубнил Павел. — Почему вы меня на колени поставили, словно крестьянина?
— А ты, сынок, хуже крестьянина, — вздохнула Екатерина. — Ни один крестьянин для своего рода такого бы не сделал.
— Может, пусть Павел Петрович встанет? — предложил я. — Негоже, чтобы государь всея Руси перед кем-то на коленях стоял.
— Да, бабушка, может и впрямь? Зачем ему на коленках-то стоять? — вступился за отца Николай Первый.
— Постоит, — отрезала императрица.
— Так что натворил-то? — напомнил я.
— Н-ну, Пашенька, расскажи своему праправнуку, что натворил? — ласково попросил Петр Великий. Но от такой «ласковости» мороз пройдет по коже.
— Не праправнук он мне, — глухо сообщил Павел. — Кукушонок он, в Романовское гнездо подкинутый. А престол Романовых только кровные наши потомки должны наследовать.
Екатерина заулыбалась, Николай Павлович слегка закашлялся. Ишь, Павел-то, о котором говаривали, что он не сын императора Петра, а Салтыкова или еще кого-то, радеет за чистоту крови! Нонсенс.
— Павел, речь сейчас не о том. Александр Борисович признан законным императором, а уж нам, кто на земле мертвыми считаются, совсем негоже в земные дела встревать. А ты все правила нарушил, — укорил потомка Петр Первый.
— Да по башке ему по пустой надо дать, вот и все! — вступил в разговор Иван Грозный, выйдя из-за портьеры. Потрясая посохом, царь сказал: — Кто-нибудь может сказать, что я после смерти в ваши дела вмешивался? Никогда нельзя в мирские дела соваться! Уж как мне горестно было, когда самозванец себя за моего сына выдавал, так я и то не лез. А ты, кобель драный, что сотворил? Людишек слабых на мятеж подбивал, разве это дело?
— Так что Павел-то сотворил? — спросил я, теряя терпение.
У меня и вне Зазеркалья дел хватает, а тут разборки. Вообще-то, несмотря на пристрастное отношение и современников и потомков к Павлу Петровичу, он был не самым плохим царем. Вон, срок солдатской службы скостил с пожизненного до двадцати пяти лет, запретил пороть священнослужителей. Правда, за четыре года правления понаделал крепостных крестьян больше, нежели его матушка за тридцать…
— Ладно, каюсь. Явился я людям и сообщил, что раз есть сомнения в законности монарха, то следует свергнуть всю династию, а потом новую утвердить.
Павел произнес эти слова тоном, каким говорит подросток — «ну, извиняюсь. И чё еще-то надо?».
— Батюшка, а зачем Зимний дворец-то жгли? — вмешался Николай Павлович. — Я же его строил, сколько трудов вложил! А денег⁈
— Если династия отстранена, зачем ей старые дворцы? — парировал Павел. — Новый государь новые дворцы новые выстроит, лучше прежнего. А вот корона нужна была старая, последнего императора. Чтобы подчеркнуть преемственность.
— А к кому вы являлись-то? — поинтересовался я. — Имена и фамилии назовете?
— Это вы уж сами ищите, — усмехнулся Павел. — Я с себя ответственности не снимаю, но и простых людишек выдавать не буду.
— А зеркала зачем было бить? — поинтересовался я.
— И что зеркала? Зеркала они били, чтобы никто из нашего мира в ваш не вышел. Испугались, что я сам захочу императором стать.
— Александр, главное ты узнал, — поднялся со своего места Петр Великий. — Смутил твой народ твой же предок, вот что тебе нужно знать. А тех, кто за ним пошел, твоя полиция разыщет, она сможет. А теперь ступай, пора тебе.
— А с императором что? — покосился я на коленопреклоненного Павла.
— Вот это ты потом узнаешь, — подтолкнул меня Петр Алексеевич. — По нашим меркам — очень даже скоро, а по твоим — как пойдет.
Глава 25
Немцы дома и в Польше
Германия пребывала на грани катастрофы. На фоне голода, поражений на фронте и неуверенных действий императора, начались серьёзные недовольства и брожения среди народа. Дело всерьёз попахивало революцией. Армия пока еще оставалась на стороне правительства, но все меняется.
Император, пребывая в растерянности, не пресёк демонстрации и митинги, а стал вести речи о том, что готов даже отречься от престола, лишь бы хоть как-то сгладить сложившуюся ситуацию.
Однако дальше речей дело не двигалось, а ситуация лишь усугублялась. Наверное, Вильгельм III надеялся, что ситуация исправится и всё рассосётся, как-нибудь, само собой. Даже и странно, с учетом немецкой прагматичности надеяться на авось. Но не рассасывалось. Ситуация не разрешалась, а становилась лишь хуже с каждым днём. И на фоне бездействия императора, его рассуждения о возможном отречении не успокоили народ, а напротив, подлили масла в огонь. И Германия вспыхнула.
Что касаемо действий Вильгельма III, тут признаться, я сам не одобряю его действий и его нерешительности. Нет хуже, нежели когда верховная власть проявляет слабость и импотенцию. Вы уж простите за грубость. Как по мне, ты или отрекайся от престола и передавай страну наследникам, или министрам, или вовсе помалкивай и стоически переноси все удары судьбы и работай, работай, работай на благо своей родины.
Но император Германии поступил так, как поступил, тем самым, породив целую бурю событий, что привели едва ли не к развалу страны.
В Саксонии начались восстания рабочих и погромы в богатых кварталах. Люди вооружались всем, что попадётся под руку и выходили на улицы, дрались с полицией. Мятежники требовали отсоединения Саксонии от Германии и создания республики, без участия в управлении аристократов. Будь среди участников беспорядков серьезные политики, имеющие свою программу, так могло бы и получиться.
В Гамбурге, в одном из немногих уцелевших портов, докеры, жены которых часами стояли в очередях за хлебом, объявили о забастовке. Нечто подобное в моей истории было у нас, в 1917 году. Полиция отказывалась принимать меры против бунтовщиков, потому что министерство внутренних дел, само пребывало в недоумении. Ведь совершенно не ясно, а что будет дальше-то? Ну, победят они докеров, а дальше вспыхнут другие слои населения из-за бесчинства власти. Поэтому полиция бездействовала. Повторюсь, что нет ничего хуже для государства, чем отсутствие твёрдой власти в сложный период истории. У нас тоже такое бывало.
В Берлине пока ещё сохранялась видимость порядка и власть, в лице военного коменданта, который самолично объявил о ведении комендантского часа и запретил появляться на улицах с 6 часов вечера до 6 часов утра. Пока удавалось держать народ в узде.
Разумеется, комендант поступил правильно, но забыл согласовать это с императором. Когда подчинённые проявляют такое самоуправство, это, как правило, должно быть наказуемо. Но Вильгельм III поступил хитрее. Или мудрее. Он не только стерпел, но и одарил наградой военного коменданта, проявившего нужную инициативу в трудное время.
Это немцам ещё повезло, что мы в это время не проводили бомбардировок. Хотя, может и зря? Но я уж пожалел немецкий народ, понимал, что это приведёт к концу Германии, что мне на самом деле не так уж и выгодно. К тому же они и без нас сейчас друг друга вполне могут перебить, зачем отвлекать их внимание на Россию? А так, наша агрессия послужило бы немцам на руку. Они бы консолидировались против нас. А теперь же пусть ищут врагов друг в друге.
Перефразирую товарища Сталина: «Плохие правители приходят и уходят, а немецкий народ остаётся». Правда, говорил он это о Гитлере, но, тем не менее, про Германию.
Кстати, давно не виделся с господином Джугашвили. Хотя, наверное, это хороший знак. Если начальник работает, то он особо и не показывается. Мой премьер-министр, который сейчас отвечает за всё народное хозяйство, он как капитан на судне. Если капитана не видно, значит, с судном всё в порядке.
