Тут же откуда-то на столе появился штоф ореховой настойки, немного погодя к нему волшебным образом добавилось большое блюдо с нарезанным небольшими кусочками сыром и маленькими булочками с корицей. Каждому досталось по чарке, поднесенной лично старшим исправником с добрыми словами. И ведь не скажешь, что пьянка на рабочем месте, нет, просто благодарность от любимого начальства с занесением в желудок.
Снова сунувшись после краткого застолья в бумаги, я обратил внимание на то, что слишком уж часто мне в них попадается один и тот же почерк. Такие круглые, очень разборчиво прописанные буквы. Бумаг, написанных этим почерком, хватало, и как-то непохоже было, что вышли они из-под пера здешних писарей. Или тут принято отдавать бумаги на переписывание набившим в чистописании руку опытным специалистам, чтобы потом легче было читать? Вообще, такое много где практикуют, удобно же. И тут я вспомнил, где этот почерк попался мне впервые. Не поверив самому себе, я извлек из несгораемого шкафа послужную ведомость Буткевича и раскрыл ее там, где было подшито писанное им прошение о приеме на службу в губную стражу…
— Так Буткевич часто за губных приставов бумаги писал, — растолковал мне надзиратель Акинфиев, к коему я обратился за пояснениями. — Почерк у него был уж больно хороший, опять же, тонкости службы он понимал, не то что писаря. Уж ежели Буткевича кому из приставов в помощь отряжали, считай, что половина той помощи как раз в писании бумаг и была, — тут Акинфиев усмехнулся.
Так-так-так… Вернувшись к себе в кабинет, я начал было соображать, что и как мне делать с новым знанием, но тут меня вызвали к телефону. Звонил Лахвостев, возбужденным, похоже, что от радости, голосом приказавший мне сей же час явиться в городскую губную управу. Смысл приказа я не понял, но от подчиненных требуется выполнение приказов, а уж их понимание — это, знаете ли, как получится.
Лахвостев и Поморцев встретили меня, демонстрируя прямо-таки превосходное настроение. Оба светились довольством, как будто после хорошего обеда, вот только хищноватое поблескивание глаз говорило о том, что для кого-то это их состояние может обернуться очень даже большими неприятностями. Хм, надеюсь, не для меня…
— Вот, Алексей Филиппович, извольте ознакомиться, — дождавшись, пока я займу место за приставным столом, Поморцев подвинул мне стопку бумаг. Что ж, ознакомлюсь, раз уж просят.
Переданные мне бумаги оказались допросными листами. Некий Сытов, столовой подьячий городской Торговой палаты, будучи допрошен сегодня утром, рассказал преинтереснейшую историю о том, как столоначальник фон Бокт помог купцу Аникину выиграть судебную тяжбу за складское здание в Усть-Невском порту. Строго говоря, никаких незаконных действий фон Бокт не совершал — используя разницу в вариантах толкования некоторых статей Гражданского Уложения, подзадержал всего на пару дней выдачу сопернику Аникина затребованных тем документов. Но этой пары дней как раз и хватило, чтобы суд принял решение в пользу Аникина. Решение, кстати сказать, тоже абсолютно законное. Любопытный и поучительный казус, которым я бы наверняка заинтересовался при других обстоятельствах, в этот раз, однако, оставил меня безучастным. А вот упоминание некоего Парамонова, по странной случайности заглядывавшего к фон Бокту перед той задержкой и сразу после нее, вызвало у меня интерес неподдельный и немалый.
— А вот и еще, — Поморцев забрал прочитанные мной бумаги и передал следующую стопку листов. Просмотрев их внимательно, я узнал, что на Беляковских верфях один из инженеров вспомнил, как Парамонов Дмитрий Борисович высказывал сильную заинтересованность в скорейшей достройке парохода «Бабочка». Дело, в общем, обычное — заказчику всегда хочется, чтобы заказ его исполнили побыстрее. Только заказчиком парохода числился не Парамонов, а купец второй тысячи Аникин Венедикт Павлович.
— Помните, мы с вами допрашивали Воробьева, приказчика купца Аникина? — спросил Поморцев. Я, разумеется, помнил. Воробьев тогда как раз говорил, что у Аникина есть-де некие тайные доверенные люди, добывающие для него сведения, причем говорил именно по приказу самого Аникина, напускавшего таким образом туман, в котором прятались те, кто на самом деле передавал ему информацию, помогавшую обходить конкурентов.
— Значит, вот кого скрывал Аникин, — медленно сказал я. — Только смотрите, Афанасий Петрович, Семен Андреевич, какое дело, — ну вот, придется людям праздник портить. Они все такие довольные, а я сейчас буду показывать им, что не все так хорошо, как того хотелось бы…
— И какое же? — это уже Лахвостеву интересно стало.
— А такое, что прикрытие этому своему тайному осведомителю Аникин обеспечил аж двухслойное. Сначала он отводил всем, и нам в том числе, глаза от Парамонова. Но вот установили мы это, и что? Парамонов, напомню, лицо несуществующее. И нам теперь придется браться за второй слой прикрытия — выяснять, кто же это такой на самом деле.
— Да уж, верно сказано, второй слой, — Лахвостев с некоторой задумчивостью пошевелил пальцами. У вас-то, Алексей Филиппович, есть какие соображения на сей счет?
Ну вообще… Они что, меня сюда вытащили только для этого? Чтобы поинтересоваться моими соображениями? Или так не терпелось похвастаться установлением связи Парамонова с Аникиным и его участия в тайных делишках убитого купца? Или это они напоминают таким образом, что я в деле далеко не главный? В голове сами собой всплыли еще несколько предположений, зачем меня сюда вызвали, и каждое новое было глупее предыдущего.
— Никаких, — честно признал я. А что они хотели? Чтобы у меня прямо через пять минут, как я это узнал, уже и соображения появились? Нет, столь высокое мнение о моих способностях душу мне, разумеется, грело, но, господа, надо же связь с реальностью как-то удерживать, не стоит ее терять, тем более вот так открыто…
Похоже, однако, что мой посыл Лахвостев и Поморцев не услышали, поэтому спустя полминуты тягостного молчания я все же дал задний ход.
— Если упоминание о Парамонове попадется мне при изучении службы Буткевича, я самым тщательным образом с этим разберусь, — обещание я дал со спокойной душой, потому что мне оно ничего не стоило. Попадется мне на глаза фамилия Парамонов, я так и так займусь этим, и займусь действительно со всем тщанием. Не попадется — ну, значит не попадется.
— Кстати, о Буткевиче, — ожил Лахвостев. — Есть новости?
— Есть, — похвастался я. — Утром у его вдовы был обыск, нашли тайник с драгоценностями Полудневых и другими, законные владельцы коих пока не установлены.
— Вот же…! — незамысловато выругался Поморцев, а Лахвостев только покачал головой.
— Правда, я тут одного пока никак не пойму, — так, устрою-ка я кратенький, на минутку буквально, сеанс самокритики…
— И чего же? — Поморцев успел спросить первым, Лахвостев заинтересованным выражением лица поддержал вопрос.
— Откуда Буткевич брал деньги на скупку этого добра? Ладно, за полудневские бриллианты он пулями и тесаком заплатил, но остальное-то покупал за деньги!
— Значит, мздоимствовал, не иначе, — блеснул логичностью ответа Поморцев. Да кто бы спорил! Но, вот же незадача, мне же теперь еще и с этим разбираться… Ведь ни разу, ни разу пока так и не попадались мне признаки того, что Буткевич брал взятки. Плохо смотрел? Или хорошо спрятано? В общем, правило наказуемости инициативы и на сей раз сработало с неумолимой неотвратимостью. Или неотвратимой неумолимостью? Да хоть с чертом лысым, главное — сработало! Ох, кто ж меня за язык-то тянул? Так хорошо начинался день и так погано заканчивается…
Так. Стоп. Попробую внести в конец дня хоть сколько-то смысла. Сюда меня сорвали, когда я открыл для себя еще одну сторону служебной жизни урядника губной стражи Буткевича — красивый и разборчивый почерк, из-за которого ему часто приходилось выполнять работу писаря. А раз так, и раз я сейчас в городской губной управе…
— Афанасий Петрович, — обратился я к Поморцеву, — если уж я к вам сюда попал, мне бы дело об убийстве Аникина посмотреть.
