Словно в ответ на его слова, из завесы плотного дыма выскользнул хищный силуэт небольшого, пятидесятипушечный фрегат четвертого ранга. Он приблизился к брандеру, и принялся разворачиваться таким образом, чтобы встать точно по курсу этой жуткой бомбы, в которую превратилось почти мертвое судно.
— Что он делает? — тихо прошептал принесший дурную весть офицер, забыв про царящую вокруг кровавую вакханалию боя, смотрящий на брандер.
— Он хочет его подтолкнуть в нашу сторону, чтобы задать курс, — прошипел Флеминг, опуская трубу. Секунду он молчал, а потом заорал: — Отходим, на всех парусах!
Они почти успели. Был бы их флагманский корабль не таким тяжелым и неповоротливым, то им удалось бы выскочить без особых повреждений, но, не получилось. брандер взорвался неподалеку и остаток мачты пробил борт флагмана английской эскадры. Корабль тряхнуло с такой силой, что Флеминг полетел на палубу, ударился головой и на минуту потерял сознание. Когда он очнулся, вокруг уже суетился корабельный лекарь.
— Мы на плаву? — прошипел адмирал, отмахиваясь от лекаря, который всё старался перебинтовать ему голову.
— Да, ваша светлость, — лекарь придавил его к палубе и сумел завершить перевязку. — Сейчас собираем спасшихся. Их не так уж и много выжило. Когда взорвался тот корабль из ада, и флагман получил пробоину, капитаны на миг растерялись, что привело к поражению. Что странно, французы не тронули экипажи торговых судов, взяли их на абордаж, высадили десант и расцепились. Команду выкинули за борт, правда, дали шлюпки, и сами уже отогнали корабли к своим поближе. — Всё это лекарь говорил, продолжая осматривать Флеминга.
— Это точно французы? — адмирал с трудом встал, поддерживаемый лекарем. Голова болела, а от ярости он чувствовал приближение удара. Надо было взять себя в руки. Ситуация была слишком нехорошей, чтобы свалиться сейчас с ударом.
— Да, ваша светлость. По крайней мере, говорили они по-французски. Большинство вообще молча выполняли свою работу. Но, проскальзывала и немецкая речь, и голландская.
— Французы заключили договор с Голландией? Как так получилось? — соображалось плохо, но от него ждали принятия решений. — Почему нас не добили?
— Не знаю, может быть, решили, что брандер с нами покончил? Дым до сих пор не развеялся. Видно нас плохо, — выдал предположение лекарь.
— Да, скорее всего, так оно и есть, — Флеминг схватился за голову. — Собираем уцелевших и уходим, быстро, как только сможем. Его величество должен знать, что эти твари натворили. Король Людовик ответит за своё коварство, я клянусь всем, что у меня есть ценного во всей моей жизни!
* * *
Я смотрел на стоящего передо мной Зиновьева и думал о том, что будет, если я сейчас встану и заряжу ему с ноги. Можно объяснить потом эту несдержанность тем, что, как только я очутился в первопрестольной, так сразу во мне кровь деда вскипела и начала требовать выхода путём кулака в рыло этой гниды, которая русского языка, как оказалось не понимает.
— Степан Степанович, объясни мне, а то я никак не могу в толк взять, что же всё-таки произошло на Болотинских мануфактурах? — я улыбался, что было сил сдерживая себя.
— Так ведь бунт, ваше величество, — проблеял Зиновьев, а я прикрыл глаза рукой. — Вы же сами наказали, чтобы я выявил причастных и...
— Как же мне сейчас хочется кого-нибудь наказать, кто бы знал. — Перебил я этого козла безрогого. Хотя, может и рогатого, я его жену ни разу не видел и не интересовался её жизнью. — Бехтеев, убери этого придурка отсюда. А еще лучше, отправь его, пожалуй, к Ушакову. Он во мне будит всё самое отвратительное. Если я ещё немного с ним пообщаюсь, то точно захочу взять в руки прибор с непроизносимым немецким названием и показать всем, что я могу быть та-а-ким нехорошим.
— Какой прибор? — Бехтеев посмотрел на меня с любопытством. Я, если честно, не ожидал подобного вопроса и подавился кофе, который решил в этот момент выпить, пока он совсем не остыл. Вполне ожидаемым стало то, что я подавился. Откашлявшись, я махнул рукой.
— Иди, не доводи до греха, — он понимающе кивнул, и, передав Зиновьева гвардейцам, вопросительно посмотрел на меня. — Салтыков чем занимается?
— В основном наводит суету. Но братьев Болотниковых по вашему приказанию доставил сюда, ваше величество. Также, как и Ваську Фролова, который вроде бы причастен к бунту на мануфактуре.
— Давай сюда Фролова, а сам займись судьбой Зиновьева, надо сказать, незавидной, — я допил всё-таки остывший кофе, и отставил чашку в сторону.
На этого самого Фролова, вышел Салтыков, когда понял всю бесперспективность расследования Зиновьева. Причём, сделал он это в день нашего приезда. Встретив и разместив нас в Лифортовском дворце, отреставрированном и максимально улучшенном, так, что ничто уже не напоминало о диверсии Турка, он поохал, поахал, проследил, что мы действительно начали усиленно отдыхать после дальней дороги, да и умчался снова к себе, где его уже ждали на всякий случай арестованные братья Болотниковы. Там он проявил чудеса гуттаперчивости и буквально за пару минут стал опытнейшим дознавателем, который сумел сделать то, чего за всё это время не сумел или не захотел расследовать Зиновьев. В ходе своего собственного следствия Владимир Семёнович и вышел на Фролова, который и так был арестован вместе со всеми остальными работниками мануфактуры. Все результаты Салтыков успел изложить на бумаге и утром предоставить мне.
И вот теперь уже я сам думал, что же мне со всем этим делать.
Пара гвардейцев ввели молодого, крепкого мужика за свалявшейся светлой бородой которого угадывался совсем ещё молодой человек, не старше двадцати пяти лет от роду.
— Странно, что не в солдатах, — задумчиво проговорил я, разглядывая Фролова. Встретил я его стоя, опершись задницей о крышку стола. — Грамоте обучен? — внезапно спросил я, и он вздрогнул и уставился на меня, хотя до этого на его изможденном лице змеилась сардоническая ухмылка.
— Немного, государь, — говорил он довольно тихо, что никак не вязалось со всем его остальным обликом.
— Михайло Васильевич Ломоносов, вы, кстати, чем-то похожи меж собой, однажды рассказывал в приступе самобичевания, ну, и чтобы вызвать жалость и внеплановые дотации для университета, как его за рост и силушку богатырскую однажды в пехоту забрали. Он тогда, то ли в Пруссии обучение проходил, то ли в Голландии, я, если честно, запамятовал. — Я задумался, на полном серьезе вспоминая, где же в тот печальный миг своей биографии находился Ломоносов.
— Зачем ты это мне говоришь, государь? — один из гвардейцев недовольно заворчал и уже хотел дать Ваське в ухо за дерзость, но я поднял руку, останавливая его. Не люблю жестокость ради жестокости. Вот Зиновьеву я бы врезал, он просто нарывался на зуботычину, а здесь не за что. Простой мужик не обязан знать политесы.
— Да просто, как-то к слову пришлось, — я развел руками. — Это ты бунт начал?
— Я, — он не стал отпираться, только плечами как-то неловко повел.
— Руки ему освободите, да спину покажите, — распорядился я, нахмурившись и скрестив руки на груди. Гвардейцы переглянулись, и синхронно вздохнули. Синхронисты, мать их. Один принялся кандалы снимать, а второй в то же время ещё парочку кликнул, а то вдруг этот монстр, который едва на ногах стоит, бросится на меня.
Спина была вся в шрамах. Некоторые из них воспалились, но свежими не выглядели. Похоже, что Салтыков правильно расшифровал мой наказ не чинить без меня расправы, если не хочет вместо того, чтобы руководить коронацией, ехать в Сибирь, облагораживанием Иркутска заниматься. Ну а что, может он с детства мечтает Томский университет организовать. Кто я такой, чтобы детскую мечту губить? Правда, похоже, что градоначальника вполне устраивала Москва, а про Иркутск он что-то вроде слышал и даже где тот находится, представляет себе с трудом.
— Кто это сделал? — я задал вопрос нарочито скучным тоном, и дотронулся до горящей кожи. Сколько он уже с лихорадкой борется? Удивительно крепкий малый.
