Ознакомительная версия.
Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.
Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости. С девочками сложнее — считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.
Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.
А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто хочет — въезжай, кто хочет — выезжай. «Ничего, — говорил Юрка, — пускай наши, кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно, кругозор развивает. Десять лет пройдет — не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас запузырим первый пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».
Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея Горыныча сидела крепко. Она-то больше всего и мешала преобразованиям.
Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и научить людей достоинству — дело долгое, не на десять и не на двадцать лет. Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так называемый черный люд пока не трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все равно что рабы?
Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных наказаний. Если их самих кнутом бить перестанут, то со временем, глядишь, и они отучатся других пороть — такая была логика, с точки зрения князя Солянского, не очень убедительная.
Крепостное право враз отменить было невозможно — взбунтуются бояре и дворяне, свергнут царя. Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный закон про Юрьев День, несколько лет назад отмененный Годуновым. Раз в год, 26 ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно радовала), крепостной имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики особенно распускаться не станут, рассуждал государь.
Но на этом со свободами пришлось пока притормозить. Насторожились дворяне, заворчали. Иван Грозный вмиг бы их приструнил: повесил бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал — и остальные стали бы как шелковые. Но как тогда быть с достоинством?
Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие — трудно быть богом. Да и самодержцем нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде, а о благе державы.
Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания Дмитрий Первый рвал на груди ворот, пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел: «Рабы, подлые скоты, всех бы их…» Потом вспомнит, как в его любимом романе Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, — и берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с тобой было родиться, на готовенькое».
Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:
— Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше вот про что репу почешем (это означало «подумаем» — не из семнадцатого века выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить, сколько за монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня, честное слово! Главное, зачем им?
Верите в своего Христа — на здоровье. Но он, между прочим, к нестяжательству призывал. Зачем монахам пастбища, пашни, собственные мужики? Молиться можно и без этого! Я вот какой указец думаю забабахать: поотбираю у чернорясых всё имущество, которое не относится к церковной службе. И всем монастырским крестьянам — вольную, причем с собственной землей, а? — Юрка оживился, глаза загорелись — от недавней вялости не осталось и следа. — У нас появится сословие свободных землепашцев, почти сто тысяч человек! У них вырастут дети — грамотные, не поротые, не запуганные…
— Все как один пионеры, — подхватил Ластик, но пошутил без злобы — нравился ему царь и великий князь, особенно когда говорил о светлом будущем.
На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько пристроилась в углу. Дмитрий просто кивнул княжне — она была своя. Сидела тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно сплевывая шелуху в батистовый платочек.
Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали государь и князь-ангел. Ластик никогда не знал, многое ли она понимает из их беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если Соломка по какому-нибудь поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.
Лоб боярышни был сосредоточенно наморщен, розовые уши внимали новым словам, и некоторые из них потом выскакивали обратно, самым неожиданным образом.
Недавно, например, вдруг говорит: «Дуньке, князь-Голицына меньшо́й дочери, купец фряжскими сапожками поклонился (то есть презентовал итальянские сапоги), ой хороши сапожки — истинный супер-пупер». Это она у князя Солянского подцепила, полюбилось ей звучное выражение.
А однажды спрашивает: «Ерастушка, не бывал ли царь на Небе, навроде тебя? Может, его в Угличе все-таки зарезали, да после Бог бедняжку назад возвернул? Не больно государь похож на рядного (то есть нормального) человека, прямо как ты».
Умная она была, Соломка. Ластик решил, что когда-нибудь обязательно расскажет ей всю правду, но не сейчас. Пусть сначала подрастет, все-таки девчонка еще.
Юркина идея про монастыри ему здорово понравилась:
— Можно этим крестьянам господдержку оказывать, — предложил он. — Ну там, сельхозоборудование, удобрения всякие по льготной цене.
Самодержец кивнул:
— А часть трудового крестьянства наверняка захочет в колхозы объединиться. Надо только идейку подбросить.
Насчет колхозов и всяких там стахановцев у государя и князь-ангела единства мнений не было — нередко доходило до спора и даже взаимных оскорблений. Вот и теперь Ластик приготовился возразить, но тут вмешалась княжна Шаховская.
Сняла с губы прилипшую скорлупку, встала, поклонилась от пояса.
— Прости глупую девку, батюшка, а не трогал бы ты монахов. Мало тебе, что бояре с дворянами на твое величество лаются? Если еще и попы на тебя обозлятся, как бы тебе, солнцегосударь, в галошу не сесть.
Что такое «галоша», она, конечно, не знала, это выражение было из Юркиного лексикона. Наверно, решила, что так для маестата прозвучит убедительней.
Царь Дмитрий и в самом деле призадумался.
Но дискуссию о монастырских землях пришлось отложить.
В дверь, звеня шпорами, вошел начальник караула капитан Маржерет и громко доложил на ломаном русском:
— Мажесте́, гонец от госпожа прансесс.
То есть от принцессы — так француз назвал государеву невесту.
— Зови! — нетерпеливо крикнул государь.
И сам кинулся навстречу запыленному шляхтичу, который, переступив порог, преклонил колено и затараторил по-польски.
Ластик разобрал только слова «ясновельможна пани Марина», а больше ничего не понял. Только царь вдруг просиял, сдернул с пальца смарагдовый перстень, кинул гонцу. Тот поцеловал высочайший дар и, пятясь задом, удалился.
Юрка радостно воскликнул:
— Третьего дня наконец выехала из Вязьмы! Сейчас, наверно, уже в Можайске! Наконец-то!
Таким счастливым Ластик его уже давно не видел.
Пан Мнишек, отец невесты, в Москву не торопился. Целых полгода тянул с выездом, клянчил золото, дорогие подарки. Когда же отправился в путь, полз еле-еле, по полмили в день, да еще с длительными остановками. То деньги кончились, то надо новых лошадей, то поломались кареты.
Дмитрий слал ненасытному воеводе всё, что тот требовал. Сам помчался бы навстречу своей Марине, да нельзя. По дипломатическому церемониалу это означало бы признать себя вассалом польского короля. И так бояре шипели — как это православный царь на иноземке, да еще католичке женится?
— Ты мой брат нареченный, первый вельможа царства, не говоря уж про то, что бывший ангел, — объявил Юрка и подмигнул. — Поедешь встречать государеву невесту. Посмотришь, какая она, моя Маринка. Увидишь, с ней у нас дело шустрей пойдет! Она девчонка классная, и соображает, как Петросян.
Государь, позвонив в колокольчик, вызвал боярина-дворецкого и стал отдавать ему распоряжения о подготовке торжественной встречи.
А Соломка дернула Ластика за рукав. Глаза ее светились любопытством. Он думал, она спросит, кто такой Петросян (это был такой чемпион мира по шахматам — давно, еще до Каспарова).
Но княжна шепотом спросила про другое:
— А я — классная?
Ознакомительная версия.
