– Я тогда с горки съеду?
– Ну, иди.
Я с удовольствием скатилась с горки. Трижды! На третий раз, сидя внизу подумала: а может, оно не сразу произойдёт? Ну, забывание вот это? Не резко? Может быть, детское и наивное постепенно выдавит меня, взрослую тётку, да так, что от моих воспоминаний и следа не останется?
И я снова буду переживать лютый ужас перестройки и девяностых как в первый раз, не имея возможности хотя бы минимально подстраховаться?
Да ну, нафиг!!!
Я легла на снег, раскинув руки, и уставилась в бледное зимнее небо. Почти как Андрей Болконский в небо Аустерлица.
После сна в автобусе моя память никуда не пропала! Всё я помню.
Или нет? – как будто ехидно спросил кто-то.
Это так меня испугало, что я судорожно начала перебирать всё, что я могла бы помнить – и забыть. Занятие, в сущности, дурацкое и бесполезное, ибо, если уж что-то забыл – фиг ты его таким образом реанимируешь! Но имя алабая, написанное на руке, я держала в памяти чётко: Акташ. И Вову помнила. И множество подробностей из нашей с ним жизни.
– Оля, ты чё там? – обеспокоенно крикнула мама.
– Иду! – я подскочила и побежала в горку, втыкая носки валенок в ямочки, продавленные в склоне вместо ступенек.
Я здесь. Но имя Акташа, пожалуй, стоит записать и сохранить как-то более капитально.
ДОМ
Подъезд встретил по-советски ухоженно. Деревянная дверь на пружине, крашенная краской, которую я про себя называла «официальный зелёный». Это нечто такое средней интенсивности, но не растительного, а больше минерально-зелёного цвета. Малахитовый, что ли. Иногда шла партия, в которой больше угадывалось морской волны. Очень любили такими цветами красить подъезды: перила, двери и нижнюю часть стен, которые называли «панели».
И ни одной двойной двери у квартир, не то что металлической, а даже деревянной. Лет через семь-восемь, однако, это начнётся, а пока народ жил беспечно. Двери были самые простые, чуть ли не из реечного каркаса, обшитые фанеркой. Максимум, чем люди выделялись – кто для красоты наборными реечками обшил, кто особенно покрасил. Самыми пафосными казались мне двери, оббитые блестящим, словно глянцевым дермантином, с обязательной поролоновой подкладкой, от чего дверь приобретала вид слегка надутый, и с красивыми мебельными гво́здиками-цветочками.
Причём, вся эта красота делалась именно снаружи, в подъезд. Что уж у них там внутри квартир было, я не знаю.
Бабушка увидела нас, захлопотала. А я смотрела на неё и думала, что здесь она моложе, чем я была там – ей ведь сейчас шестьдесят восемь всего! И так от этих мыслей защипало в носу, что я начала плакать, тихо глотая слёзы. Это вызвало панику в рядах и громкие сетования в духе: «Говорила я тебе: не надо туда ехать! Угробишь ребёнка! Что за жисть такая – у чужих людей, в проходной комнате!» – и так далее. Не могу сказать, что здесь я с бабушкой была несогласна. Идея оказалась в корне дурацкой.
Мама что-то отвечала, а я хлюпала носом и боролась с валенками. Они не отдавали ноги, хоть я и вставала на правый носок левой ногой, чтобы правую выдернуть.
Ой, вэй...
03. ОТ ПЕРЕМЕНЫ МЕСТ...
ЖИТЬЁ ПРОСТЕЦКОЕ
В конце концов меня освободили от валеночного плена, оперативно выпростали из шубы, и я пошла мыть руки. Первейшее дело, без этого никак.
Квартира эта была получена за три года до моего рождения, когда из района танка* расселяли старые дома. Вот там, всего лишь в двухкомнатной квартире, жила раньше вся огромная бабушкина семья.
*В Иркутске, как во всяком уважающем себя городе,
есть свой стоящий на постаменте танк.
Вполне действующий, между прочим.
Нет, надо сначала. В сорок один год бабушка потеряла мужа. Поехал сердце проверять в Омск, и на теплоходе умер от приступа стенокардии. К тому времени старший сын, Саша, уже учился в Омском педагогическом, а младшая – моя мама – ещё сидела у бабушки в животе. Следом за мужем, во время вспышки менингита, умер ещё один сын, месяца не прошло.
Тянуть хозяйство без мужика в деревне оказалось очень непросто, и через пару лет баба Рая решила вернуться в город своего детства – в Иркутск. Здесь им выдали квартиру: с одной совсем маленькой комнаткой, в которой поселилась, собственно, бабушка, с небольшой кухней, и с ещё одной просторной комнатой, в которой жили все остальные восемь детей.
А, нет, вру! Старшая дочь, За́ря, вышла замуж, и им с мужем дали отдельное жильё.
Семеро. Туалет на улице (тогда бо́льшая часть Иркутска так жила), вода в колонке, баня по субботам городская.
Вскоре женился и Саша, они с женой ушли на диванчик в кухне. Самое интересное, что друг за другом переженились и остальные – все, кроме двоих младших. И все привели супругов под бабушкино крыло. Детей успели завести, некоторые и двоих! И бабушка сидела во дворе с колясками. Удивительно, но все они это время до последнего вспоминали как самое счастливое в жизни! Очень дружно жили. И весело.
Потом началось расселение, семейным давали отдельные квартиры, а бабушке, маме и Наи́лю (это последний неженатый сын остался) – вот эту распашонку. А, не сказала же я: у нас трёхкомнатная малометражка: проходной зал с древним бабушкиным диваном, наша с мамой, девять квадратов, и Наилькина – совсем крохотусечная, шесть, наверное.
Наиль почти всё время на вахте – бурит по северам, воду ищет. В комнате у него практически пусто: диван да стул. Все его вещи умещаются в половинку встроенного между комнатами шкафа, типа шеститумбового, у которого три секции на одну спальню и три на другую.
Из прочих замечательных предметов были у Наиля радионаушники – купил себе радио слушать, чтоб, значицца, другим не мешать. Наушники имели провод для подключения к радиоточке, и такая радиоточка в его комнате была – вторая на квартиру, после кухни. Наушники выглядели шикарно (ну, мне так казалось) и были предметом, выбивающимся за рамки моей детской обыденности.
Очень мне хотелось ими попользоваться, послушать – как оно там говорит? Но Наиль новой вещью сильно дорожил и переживал, как бы я чего не поломала. Лучше б дал послушать, честное слово. Кончилось всё довольно драматически. Я не смогла преодолеть себя, дождалась, пока все уйдут в кухню, пошла к Наилю в комнату и надела на голову заветный предмет. Почувствовала я себя, конечно, минимум королевой, а максимум – космонавтом. Но наушники молчали. А за дверью комнаты была розетка.
Были. Две.
Я подошла и рассудила логически. Правая показалась мне страшной, она слишком выступала из стены и даже была слегка замазана извёсткой – ну разве может такая красота как радионаушники стыковаться с такой неприятной вещью? Ну, не-е-ет. Зато левая – аккуратненькая, плосконькая, заглаженная – самое то!
Дальше я помню боль в ушах и свой крик. И как влетевшая в комнату мама срывает с меня эти наушники и швыряет их в стену. И орёт что-то про «пожалел» и «чуть ребёнка не угробил». Заметьте, опять. Все с завидной регулярностью стремятся меня угробить. Ладно-ладно, это чёрный юмор такой.
Наушникам, кстати, ничего не было. Зря все боялись, что я чё-нить погну, хе-хе.
Мне тоже ничего особо не было, кроме прокачки скилла самосохранения и обострившегося чувства юмора. А вот у мамы, наверное, первые седые волосы появились.
Ой, что-то унесло меня в воспоминания. Давайте про квартиру.
Хрущёвка у нас была самая обыкновенная, без выпендрёсов. Комнаты побеленные – именно известью, которую покупали страшными комками, долго гасили, процеживали сквозь марли и ещё что-то. Потолки всегда были чисто белые, стены – подкрашенные колерами (чаще всего самыми простецкими, типа синьки или зелёнки). Белили часто, по три раза в год: к новому году, к первому мая и к первому сентября. Зачем такая частота – я, честно говоря, никак не понимаю. Принято так было. Прилично. В коридоре, туалете, ванной и кухне до половины стены́ снизу покрашено светлой голубой краской, выше – тоже побелено.
