И он знакомо и зловеще ударил резиновой дубинкой по столу. похоже, лейтенант ГБ поставил своей целью запугать зэка и, в общем-то, своего добился. Сергей уже мысленно ежился и дергался, представляя, как больно и кроваво будет ложиться эта резинка, дубинка то есть, на его собственную спину.
Но внешне он ни чем испуга не показал, понимая, что признание все равно не даст избежать побоев от этих ежовских клещей (известный фрагелоизм тех лет, перешедший потом в исторические труды). Сергей Логинович уже почти смирился, или пытался убедить себя, что смог смириться в будущих в скором времени жестких побоях, а потом расстреле, уже как, считай, избавления.
— Хе-хе, — прервал его пессимистические мысли смех сержант ГБ Андрей Решетов, он мягким и ловким движением переместился на стул рядом с начальствующим коллегой и ненавидяще произнес:
— Жид пархатый! До сего времени сумел потихонечку прожить в нашей советской стране. Хватит тебе!
Увидев первую яркую эмоцию на лице заключенного, подтвердил:
— Да-да, ты жид пархатый великий князь, я тебя раскрыл!
Жуть какая-то! Сам попаданец Сергей Романов евреев не очень-то не любил. Просто он всю свою жизнь был русским, а тут такой пассаж! Или его мать была еврейкой? Что-то не очень-то верится.
К счастью, Дьяконов этот путь, ведущий в некуда, сразу же обрубил. В СССР первой половины ХХ века то и дело реанимировались антиеврейские волны, перешедшие еще от царской эпохи. Только в советский период активной силой было больше государство, а население лишь поддакивало.
Но сейчас вышестоящий аппарат никак не давал знать антиеврейскими «плюшками», а, значит, не надо высовываться. Такая инициатива была чревата, поскольку ответственные товарищи не очень-то любили такие «сигналы с мест».
— Сержант госбезопасности Решетов, — бескомпромиссно заявил он, — отставить! Приказов нет — евреев бить! — удивленно остановился, недовольно заметил: — Тьфу, Андрюха, с твоей подачи начал стихами говорить.
— А все ты, сволочь! — Решетов угрожающе замахнулся кулаком на заключенного, остановился, вспомнил, что бить пока нельзя. Скосился на начальника. Тот ничем не давал знать, что нельзя, но так хитро улыбался, допуская обязательный донос на своего подчиненного, решившего пренебречь просьбой, а, читай, приказом — прислать данного зэка по возможности, целым. Вот ведь сволочь. Николай Иванович такого беспредела не допустит. Такого даст «не было возможности», сам не поймешь, как окажешься в Верхоянской тюрьме. И ладно еще надзирателем, а не зеком!
Не в силах сдержать эмоции, взял эту великокняжескую дахудру за воротник рубашка, рванул, что было сил.
Сергей не сопротивлялся. Он и так был слабее здоровяка Андрея, а уж по положению… вспомнил известную поговорку: «Ты начальник я дурак, я начальник, ты дурак»! и упал на колени, подчиняясь силе сержанта ГБ.
— Эй, кончай уже! — всерьез забеспокоился Дьяконов. Причем не за заключенного забеспокоился — за себя, дорогого и любимого. Поставит еще ненароком синяк или шишку на лице, а кто будет отвечать, если что? Он — Кирилл Дьяконов, лейтенант, мать его, безопасности. Ковырнут небрежно кубик, а то и два с петлиц. В ГБ это сейчас легко, что вверх по служебной лестнице, что вниз.
Решетов, повинуясь начальническому окрику — не дурак ведь! — нехотя отпустил Сергея Романова. Тот сел обратно, а лейтенант ГБ заботливо осмотрел — нет ли чего для начальника не хорошего?
— В общем, остальные вопросы предлагаемого допроса рассмотрим потом, — решил Дьяконов, — на всякий случай, — ухмыльнулся, — а то и самого тянет кружку пива выпить, и подчиненный откровенно дурит.
— Эй, Логинов! — заорал он, призывая надзирателя из коридора, — бери эту великокняжескую дохлятину и волоки другую, более сермяжную, — Афанасьева из седьмой. Тот, матерый троцкист, чего-то все лепечет о невиновности, прикрывается Советской Конституцией. Сейчас мы ему покажем, как с нами ловчить. В каждый кусочек ейного тела вколотим правду, пусть радуется!
Логинов, удивленно посмотревший на неведомую картину — целого после допроса заключенного — вывел его в коридор. И, коли уж начальники так расщедрились и зэк идет сам, построил его по положенному порядку и повел «домой», в родимую камеру.
Сокамерники его, привыкнув к бесчувственным телам после допроса, только удивленно посмотрели на Сергея, — мол, что на тебя такая милость, али сдал все, что мог?
— А-а! — отмахнулся он рукою на глупое подозрение, — плохо дело, мужики, сверху спустили бумагу, в которой требуют бить нас сильнее, дескать, зазря упираемся.
Новость была ужасающей и оглушающей. Заключенных и без того нередко забивали на допросах, особенно, которых не надо было вести на открытый народный суд, этих требовали доводить до приговора поцелее. А остальных били, не щадя. Меньше народа, больше кислорода! Если раньше была призрачная надежда, что здесь не забьют, а там не расстреляют, и как-то уцелеешь, ведь не виноват ты на самом деле! То теперь, похоже, хана!
В тягучей тишине, очень, кстати, прерываемой воплями истязаемого, как пример адского будущего всех здесь, даже никто не догадался спросить, а что же его отпустили целым, раз получен такой страшный приказ?
Правду он, конечно, говорить не собирался. Не потому, как боялся окружающих, а на всякий случай. сказал бы, что на нем в нквдшниках закончилась батарейки — они тупо устали и в итоге отпустили, пригрозив, что назавтра бить будут по двойной норме, так что лишь ошметки будут лететь.
Отговорка так себе, на три кондовых балла. Но ведь не спросили же, значит, можно и промолчать. И так проблем у самого воз и маленькая тележка. Завтра его (о боже!) будут нещадно бить и может даже до смерти. И ведь он бы признался, но как-то шкодно так. В прошлой жизни от родителей (от молока матери, от ремня отца), он впитал отрицательное отношение к троцкизму. А еще, даже к собственному удивлению, его великокняжеское тело, противилось этому до предела, до тошноты, словно увидело что-то страшное, например, тело четырехдневного покойника.
В общем, пусть забьют хоть до смерти, но не быть ему великому князю соратником с жидами!
С тем и прилег на пол «на свое» место, благо места стало немного больше, ведь говорил уже — двоих забили на допросах. А еще троих накануне расстреляли. Казнили в тюрьме всегда ночью и потому темное время ждали с ужасом. Не приведи, о господи, если его очередь на кладбище невиноубиенных!
Лег на пол, но спать не стал, все равно нервы никуда. До так называемого ужина — единственная трапеза за сутки, утрешний чай с кусочком хлеба не в счет, — болтали с соседом Алексеем Дуринцевым. Должна же быть какая-то отдушина даже у заключенных? Потом пришел ужин — вареная перловка на воде с мусором, мелкими камешками и еще что-то еще, но как вкусно!
Жаль только мало — вполовину суповой чашки. По-видимому, тюремщики считали, что заключенных на короткий срок хватит. А дальше — мертвые не кушают, все равно ведь или забьют на допросах или расстреляют по приговору!
Глава 3
За ними с Дуринцевым пришли где-то уже под утром, они даже и не ждали уже. Убивали в эту ночь много, только в их камере увели на расстрел в две ходки семерых, а камер-то было несколько! Так что и не спали почти, какой уж тут сон. Да и отводимые жертвы на расстрел вели себя щумно, понимали, что терять им уже нечего. Особенно, мешал в последней ходке мелкий мужичок, цеплялся, рыдал, нечленораздельно кричал. И конвой почему-то ему не мешал. Так и гундел, пока очередной уголовник — стремительный, очень всегда какой-то наглый, просто отпинал его и выгнал.
У уголовников сегодня тоже, между прочим, была тризна по одному брательнику. Отлились, псине, слезы политических зэков, у которых он периодически отбирал крохи продовольствия и еще издевался. А теперь сам попал. Уголовников суд или, чаще, «тройки» обычно под расстрел не подводили. И УК не позволял, и сами они были как бы классово свои.
Но если попадалась, то выдавали им споро и жестко. Конь, как было его погонялово, сдуру разворовал дачу политбюро, то ли Лазаря Кагановича, то ли Власа Чубаря, тогда еще не расстрелянного. А это уже политическая статья. Краем, правда, задела, но под нее подвели, даже не задумываясь. Сегодня вот расстреляли, в аду праздник!
