Там остался пьяный инвалид, рьяно выбрасывающий за окно золотые цепочки, хрустальные бокалы и всякое другое шмотьё, наверняка взятое с мест квартирных краж. И если золото можно найти на газоне или деревьях да отмыть от грязи, хрусталь ждала незавидная судьба.
х х х
Спустя неделю после задержания, проведённого с нарушением всех мыслимых и немыслимых правил, оттого оперативного и успешного, Егор получил приглашение в УВД города. Именно приглашение, а не вызов.
Папаныч, эту новость принесший, произнёс короткий и прочувствованный спич: тебя там полюбят. Скорее всего — залюбят до увечий.
Выдав пророчество, начальник Первомайского угрозыска кинул кислый взгляд на боксёрские перчатки, украшавшие его кабинет. Столь выразительно, что начинающий следователь едва не спросил, может попросить их, чтоб отмахиваться от слишком любвеобильных городских?
— Ты хоть понимаешь, что натворил?
— Догадываюсь. Раскрыл серию из восьми квартирных краж, три в Первомайском, остальные у соседей. Я — герой. Только почему-то никто не рад и не прижимает меня к усыпанной орденами груди. Тем более, не торопится нацепить орден на мою. Причину знаю: шесть из восьми уже как бы раскрыты ранее. Поймав настоящих домушников, я доказал: славный МУР, Минский уголовный розыск, массово гонит фуфло. Папаныч! Только честно. Вам лично и вашим пацанам сильно подгадил?
— Нисколько, — хмыкнул боксёр. — Это горожане с залётным работали. Провели по району. Потом следак из УВД катался с гастролёром, тот брал на себя все висяки. Чистосердечное признание, подтверждённое проверкой показаний на месте, сам знаешь, наша царица доказательств, мать её.
— Всё же не понимаю. Неужели раньше повторно не раскрывались преступления? Даже прошлых лет?
— С прошлыми годами проще, кадет. «Палка» в отчётности раскрываемости ушла в историю, её никто не снимет. А тут — свежак. Липовые раскрытия июня-июля лопнули как гнилые помидоры… Ты где-то шлялся тогда?
— Летал с «Песнярами» в Латинскую Америку. На гитаре играл.
Папаныч недоверчиво гыгыкнул, потом заржал в удовольствие.
— В общем так, салага. Пока ты на солнышке грелся, люди работали. Плохо, криво, но хоть как-то. Если всех, кто химичил в розыске, с должности снять, нас останется… ни одного.
А тот, кто мог уличить самого начальника Первомайского угро в самой зловредной химии, получил от него пулю в пятак. Егор с Папанычем никогда те события не обсуждал, но многократно ловил на себе его взгляд, весьма красноречивый: я знаю, что ты видел, кто и зачем прикончил участкового.
С другой стороны, прикосновенность к общей постыдной тайне позволяла лейтенанту чуть-чуть дерзить.
— Может, стоило бы. Нанять новых, честных… Да что я говорю! В первую же неделю научатся писать бумажки «не представилось возможным» и «гуси сплыли по течению». А себя будут утешать, что таким образом экономят время и силы для раскрытия действительно серьёзных преступлений.
— Соображаешь… Эх, Егорка. Сволочь ты редкостная. Любого начальника раньше пенсии в могилу сведёшь. Но я бы тебя взял. Ты один стоишь больше, чем Давидович и Трамвай вместе взятые. По крайней мере, раскрываешь лучше. Я бы даже «свиноматку» простил.
— Раз помните, значит — не простили. Пойду я, Папаныч. И так Вильнёв, как только опухоль с разбитого носа пройдёт и поле зрения откроет, начнёт зыркать на мой стол, вопрошая: куда свалил юниор.
На самом деле капитан уже знал от Папаныча, что Евстигнеев к концу рабочего дня едет в УВД. Протянул ему книжку «Финал Краба» с напутствием взять автограф у автора.
Тот покрутил её в руках и спросил:
— Нормально?
Это относилось к носу начальника, украшенному белой нашлёпкой пластыря. Под глазами образовались гематомы от подкожно растёкшейся крови.
— Зашибись! — прогундосил тот. — Надо было тебя, дурака, вперёд посылать. Ты же каратист хренов. Блок какой поставил бы… Сдачи влепил, пока Бочка ствол не вытащил.
— В следующий раз, шеф.
Егор отогнал машину Элеоноре, отдав ключи и пообещав — сегодня не долго, а сам поехал на троллейбусе. Предупреждали: городское начальство страсть как не любит районных выскочек, раскатывающих на собственных новых «Жигулях».
Стряхнул снег с ботинок и толкнул высокую дверь.
— Разрешите? Товарищ полковник, следователь следственного отделения Первомайского РОВД лейтенант милиции Евстигнеев по вашему… — он запнулся. — По вашему то ли вызову, то ли приглашению прибыл. С поручением.
Чергинец посмеялся неуставному рапорту и вышел из-за стола навстречу. Был он совсем невелик ростом, из одной размерности с Васей-Трамваем, но крепок как боровичок. В тёмных волосах вольготно обжились залысины. Глазки смотрели остро и иронично.
— Заходите, товарищ следователь. Что за поручение?
— Обычное. Взять автограф у белорусского Конан Дойла.
Он протянул книжку. Несвежую, явно читанную не единожды, что не смутило Чергинца, он размашисто расписался.
— Если бы ты был мой подчинённый, — полковник сразу перешёл на «ты», — прикинул бы, что подлизываешься для повышения. Или квартиру просишь.
— Про Конан Дойла просил сказать хозяин книги. Я ваше не читал.
Напрягая память о прошлой жизни в двухтысячных, Егор вспомнил только забойный телесериал «Чёрный пёс», как-то связанный с Чергинцом. Вроде по его сценарию. Или по его книге. Что называется, мясной — пули, кровища вёдрами, драки, погони. Жёстко, но увлекательно.
— Хочешь — подарю? Да ты присаживайся.
Гость пристроился у длинного стола. Полковник вернулся на своё место.
— За что такая забота и такое внимание, Николай Иванович?
— Хотел посмотреть на тебя. Воочию. Взрыв на Калиновского, автомобильные кражи, теперь вот — квартиры. Всего лишь стажёр на практике, потом — начинающий следак! Вот ты каков.
— Вот ты каков, северный олень…
Чергинец округлил глаза.
— Что-о?
— Анекдот. Переехала семья чукчей в Москву, отдали ребёнка в первый класс. Учительница показывает маленькому чукче портрет Ленина и спрашивает: знаешь, кто это такой? Чукча не знает. Ну как же, изумляется учительница, про него песенки поём, стишки рассказываем. Малыш берёт у неё из рук портрет Ленина и говорит восхищённо: так вот ты какой, северный олень! — увидев несколько растерянный взгляд полковника, обескураженного развязностью гостя, Егор торопливо добавил: — Когда за границу с «Песнярами» летал, этот анекдот рассказал сопровождающий майор. Всем понравилось.
Чергинец решил не отставать.
— Ты анекдоты травишь, а я тебе историю из жизни расскажу. Бартошевича знаешь? Куда тебе с ним знакомства водить, это первый секретарь Минского горкома партии. В общем, едем с ним как-то в закрытую часть Уручья, через второе КПП.
— КПП знаю.
— Хоть так. Встречает нас полковник из политотдела дивизии, распинается, а Бартошевич таращится на что-то, вижу — его распирает изнутри. Говорит: «Полковник, вон у вас плакат, танки, пушки, самолёты на нём, солдат из автомата целится… Как вы думаете, хорошо целится? Попадёт?» Полковник вытягивается во фрунт, кидает руку к фуражке и докладывает: «Так точно, товарищ первый секретарь! У нас все отлично стреляют. Все пули в цель!» «А какая у вас цель для стрельбы, товарищ полковник?» И тычет в лозунг над плакатом. А там — белым по красному: «Наша цель — коммунизм». Полковник сначала посинел, потом побелел. А затем вообще едва в обморок не упал, когда дотопали до следующей наглядной агитации. Стоит, понимаешь, бронзовый Ленин, руку указующую тянет: «Верной дорогой идёте, товарищи». А рука прямиком к винно-водочному направляет. То ли Ильич призывает трудящихся хряпнуть, то ли просит и ему налить.
Посмеялись. Чергинец «Финал Краба» Егору подписал, подарив экземпляр из личных запасов.
— Спасибо, Николай Иванович. Честно — прочту. Или жену заставлю читать вслух. Но вы же не для этого меня позвали? Не северного оленя смотреть?
— Верно, Егор. Тут такое дело… Я всё по тяжким больше. По убийствам особенно. А мелочёвку вроде квартирных — запустил. Каюсь. И вот такое выплывает. Позор! Очковтирательство под самым моим носом.
