— Будешь перечить – прибью! Господь повелел: жена да убоится мужа! А ты супротивничаешь?!
От недостатка кислорода у меня мутилось в глазах. И от участия в окончании этой сцены меня спас благословенный обморок.
Глава 4
Очнулась я в своей постели. Рядом топталась Брона с травяным отваром в кружке. Я выслушала отповедь преподобной матери, ни слова ни говоря и не глядя ей в глаза. Когда эта гадина вышла, повернулась к стене и заплакала. Брона молча вздыхала и гладила меня по плечу.
Мне не просто было страшно. Скорее я испытывала одновременно ужас и панику. Если бы я хоть немного представляла себе, что делается там, за воротами монастыря, я бы, наверное, пустилась в бега. Однако полная неизвестность, которая ждала меня там, пугала больше, чем преподобная мать. Тем более, что до свадьбы было еще какое-то время.
Мне разрешили отлежаться в постели еще два дня. Ночевала со мной ночью в комнате только Брона. И все наши разговоры сводились к тому, что на мои, даже самые невинные вопросы она прикладывала указательный палец к губам и указывала взглядом куда-то в сторону выхода из кельи. А главное: сразу же переводила разговор на другую тему. Выглядело это примерно так:
— Брона, скажи, что ты знаешь о семье моего жениха?
— Откуда же я могу знать о баронской семье?! – приложенный к губам палец и быстрый взгляд в сторону двери. Похоже, монашка пыталась мне объяснить, что нас подслушивают. – Сегодня я на огороде работала. В этом году картофельные кусты такие здоровые вымахали! Надеюсь, Господь наградит нас хорошим урожаем.
На третий день мне пришлось встать. Для волос нашлась старая, наполовину беззубая расческа из дерева. Умывальник висел наискось от нашей кельи в небольшой нише. Туда была очередь. А туалетом служила обычная выгребная яма, жутко воняющая и потому спрятанная в конце коридора за двойными дверями.
Та же самая Брона, видя мою неуклюжесть и растерянность, практически за руку отвела меня в место для молитвы. Не слишком я разбираюсь в церквях и храмах, но кто-то из монашек назвал это место часовней. Да и по площади для церкви маловато.
На холодном каменном полу на коленях стояли около тридцати женщин очень разного возраста. Только одна была лет восемнадцати. Все остальные около тридцати и старше, некоторым хорошо за сорок. У молодой девушки, как и у меня, не было никакого головного убора. На нас были только монашеские хламиды.
Надзирала за этим молитвенным сборищем костлявая мрачная старуха, которая сама не стояла на коленях и не стукалась лбом об пол по команде, а только давала эту самую команду повелительным жестом руки. Перед ней на деревянном пюпитре лежала толстая книга, и она речитативом зачитывала-бубнила текст, а в необходимые моменты поднимала обращенную к молящимся открытую ладонь на уровень плеча. Все склонялись и касались лбом пола.
Текст, который мы слушали, наполовину звучал тарабарщиной. Часть слов была мне понятна, а часть совершенно не знакома. Похоже, какие-то устаревшие речевые обороты. Общую суть молитв я вроде бы уловила: мы молились о ниспослании здоровья некому Иохиму Благолепному и его чадам и домочадцам. Я даже не представляла, кто это, но исправно шевелила губами.
Потом следовала молитва о ниспослании нашему монастырю всяческих благ земных. И третья, заключительная, о здоровье матери-настоятельницы. Стоять коленями на ледяном каменном полу было откровенно неприятно. Половины текста я совершенно не понимала и только отбивала земные поклоны по сигналу старухи. Это не мешало мне поглядывать на других молящихся. Я заметила одну деталь: почти у всех монашек длинный подол рясы был сложен под коленями в три слоя.
«Надо же как! А я и не сообразила. А ведь через столько слоев и теплее будет, и не так жестко. Интересно, кто эта молоденькая девчонка?».
Молоденькая девчонка, которую я заприметила, подсела ко мне в трапезной сразу после молитвы. Трапезная эта напоминала унылую рабочую столовку, в которой из экономии ремонт не делали лет пятнадцать. Только в любой столовой на столиках стоят салфетки, есть стулья, да и сами столики, пусть и поставленные тесно, но, как правило, на трех-четырех человек. В этой же трапезной: душной, без окон, даже при очень тусклом свете двух висящих над столом масляных ламп было заметно, какое все вокруг старое и ветхое.
Сводчатый потолок, когда-то бывший белым, покрыт ярко-черными пятнами копоти. Похоже, лампы иногда подвешивали в других местах. Стол был один-единственный, идущий от дверей комнаты и до самой кухни, расположенной в конце. Скамейки, каждая на двух человек. Миску с кашей вообще ставили одну на четверых.
Только мне и девушке монашка, в отличие от всех пришедших с молитвы, носящая фартук, принесла с кухни одну плошку на двоих.
Я не слишком поняла, разрешают ли разговаривать за едой, но заметила, что взрослые монахини смотрели только в тарелку и если что-то и произносили, то очень тихой скороговоркой, как бы себе под нос. Из-за такого странного способа общения в трапезной стоял легкий неразборчивый гул.
В миске находилось что-то вроде жидкой водянистой гречневой сечки. Ни молока, ни масла, ни сахара. Только крупная соль серыми горками была насыпана в глиняные блюда и свободно стояла на столе.
Девушка шустро заработала ложкой и через минуту, с удивлением глянув на меня, пробубнила:
— Ты чего сидишь? Ешь давай.
Два дня в постели меня держали только на отварах трав: кормить преподобная мать не велела. Сообщила, что пост благотворно влияет на здоровье. Правда, вчера вечером Брона тайком принесла мне кусок ноздреватого черного хлеба. Нельзя сказать, что эта горбушка слишком уж утолила голод, но и есть из одной тарелки с другим человеком… Я колебалась.
— Раз уж не убилась, ешь давай, а то до свадьбы не доживешь, – девушка напротив меня стала медленнее прихватывать ложкой кашу и даже чуть придвинула тарелку в мою сторону. Слезы потекли сами собой, но голод не тетка. Я
