Понимаешь?
— Хорошая аллегория, но нет. Не понимаю…
— Ну гляди… Вот, например, — я взял с его стола постановление о назначении дактилоскопической экспертизы. — Смотри, тут у тебя два вопроса стоит в постанове, которые ты разрешить должен. Вопрос первый — пригоден ли представленный след пальца руки для идентификации. Вопрос второй — не оставлен ли он проверяемым Ступниковым, дактилокарта которого представлена на исследование. Короче, вместо одной экспертизы берешь и делаешь две. В первой отвечаешь на первый вопрос, а во второй — на второй. И проводишь ее как дополнительную. Будто бы в первой у тебя еще не было дактокарты проверяемого лица, и ты просто поработал со следом. Так же можно?
— Ну, можно, — кивнул Загоруйко. — Я так и делаю, когда реально нет подозреваемых. Делаю диагностическую экспертизу, определяю пригодность следа для дальнейшей возможной идентификации, без всяких сравнений, и помещаю его в картотеку.
— Ну вот! А теперь со всеми так экспертизами делай. Была одна, а станет две. А работы столько же, объект исследования-то один и тот же. Только писанины чуть побольше.
— Дельная мысль, — жевал губу криминалист, — Вот только на две экспертизы мне надо будет два постановления от следователя.
Ну, это, по крайней мере, уже деловой разговор, а не так, усы жевать, да в носу ковырять.
— Да ты не переживай, со следаками я договорюсь.
— Хм… Александр? Тебя что, этому в школе милиции учили?
Я ему даже подмигнул.
— В школе такому не учат.
Дверь в кабинет без стука распахнулась, и на пороге нарисовалась худая, как доска женщина. Нос, очки и строгий жакет. Вот, что бросалось в глаза в первую очередь. Еще и осанка — несгибаемая, как березовое полено. И взгляд серых глаз, от которых веяло прохладой. Этот взгляд смотрел на все сверху вниз, с некоторым пренебрежением.
— Здравствуйте, молодой человек, — обратилась она к Валентину, будто не замечая меня. — Фу! И почему тут так воняет? Сколько раз говорила проветривать…
На первый и самый верный взгляд, дамочка эта вовсе не сотрудник органов и при этом совсем не простая служащая. Этакая цаца в возрасте бывалого директора предприятия или другого Зарыбинского функционера.
— Мама, — напрягся Валентин. — Ты опять на работу пришла? Мне некогда. Я же тебя просил…
Женщина чинно подошла к оконному проему и, резким движением раздвинув черные занавески, распахнула створки рамы. Впустила со двора яркое солнце (я даже зажмурился), запах полыни, пыльцы, нагретой на солнце земли и заодно какую-то милую букашку. Впрочем, букашку женщина без всякой жалости и брезгливости тут же прихлопнула рукой прямо на лету.
— Валентин, — проговорила она учительским голосом, — ты даже не можешь правильно организовать свое рабочее место. И выпрями спину, а то кривой вырастешь.
— Мам, я уже давно вырос. Не ставь меня в неудобное положение перед коллегой.
— А я тебе обед принесла, — не обращая внимание на возглас сына, как ни в чем не бывало проговорила женщина.
— Бумага! — вдруг вскрикнул Валёк, метнулся в сторону темнушки и плотно закрыл туда дверь. — Не надо без спросу раскрывать окно в служебном помещении. Фотобумагу засветишь, там и так пачка бракованная попалась, упаковка с дыркой. А с фотобумагой у нас напряжёнка.
— Ох, Валентин, Валентин, вечно все у тебя бракованное, — покачала головой женщина, ища взглядом, куда бы присесть, но, осмотревшись, лишь брезгливо поморщилась и осталась стоять. — Разве для этого мама тебя растила. Ты в МГИМО должен был поступать, а не вот это все… с твоей светлой головой и с моими связями, ты давно бы уже…
— Мама, — поджав губы, прервал ее великовозрастный сынок. — Сколько раз повторять?.. Я хочу быть криминалистом. Ты же знаешь.
— Ну-ну, — женщина перевела взгляд на меня. — Чтобы закончить вот так, как этот лейтенант, от которого псиной попахивает.
— Женщина, это не псиной попахивает, а работой, — саркастически улыбнулся я. — И лейтенант еще не заканчивает, а только начинает.
— Да какая разница? — невозмутимо и гордо повела она острым, как у Шапокляк, подбородком. — По мне, так работа в милиции все одно собачья. И не женщина я вам, а Виталина Сергеевна.
— Одно другому не мешает, — пожал я плечом.
— Вот видишь, Валентин, — картинно вздохнула дама приложив плоскую, как лягушачья лапа, ладонь к груди. — Какие у тебя тут друзья, какой, я бы сказала, ограниченный круг общения. Скоро таким же вот станешь.
— Я уже, мама, — теребил очки на носу Загоруйко-младший. — Я такой.
— Боже… Докатился… Я так и знала…
— Нет, мама, ты не так все поняла, — сдерживая дрожь в голосе, проговорил тот. — Я имел в виду, что мое окружение отнюдь не плохое, это целеустремленные и доброжелательные люди. Они…
— Валентин, — оборвала мать и так посмотрела на сына, будто он сходил мимо горшка, — когда же ты, наконец, поймешь, что мало быть добреньким. Мы — те, кто нас окружает. Если бы ты меня тогда послушал, то сейчас бы работал в Италии. Ну, на худой конец, в Польше.
— А мне Зарыбинск больше нравится, — не сдавался Валентин.
Сейчас он был необычно напорист, наверное, это я так подействовал. В смысле, не лично я, а он не хотел ударить в грязь лицом перед коллегой. Или действительно мамаша так допекла?
— Ха! Зарыбинск… Не смешите меня, молодой человек, — женщина водрузила на стол какие-то туески и уже мягче добавила. — Поешь, здесь нормальная еда из нашей столовой, а не то, что ты в магазине покупаешь.
— Спасибо, мам, чуть позже поем, некогда пока…
— Поешь пока горячее, — снова надбавила она тона.
— Мама!
— Валентин!
— Я, наверное, пойду, — встал я со стула и подмигнул Вальку, мол, держись, я в тебя верю, все матери желают добра своим детям, кроме твоей, конечно…
Я направился на обед, в последнее время теперь трапезничал в столовой неподалеку. Всегда сытно и вкусно. А какие там котлеты и борщ!
Живот в предвкушении обеда заурчал на все голодные лады и мотивы, но песнь рано оборвалась — выйдя на крыльцо, я увидел Ткачука. Тот с довольной рожей как ни в чем не бывало покидал здание ГОВД. Что-то мне подсказывало, что обед откладывается.
