До места мы добрались без приключений. По пути нам не встретилось ни одного человека – пусть степь и изрезана сетью дорог, но здесь было довольно путей, которыми можно пройти, не приближаясь к ним. Так и вышло. Сани въехали в небольшую рощицу спустя несколько часов после того, как стемнело.
— Там траншея огромная, — вернувшийся из разведки Дронов указал на дальний край рощи. — Метров сто от последних деревьев. Закопано давно – не меньше недели назад.
Так, значит – это место, где захоронили евреев.
— А других следов нет? — спросил я.
— Гильз – море. Как идешь, так они под снегом звенят. Словно, по битому стеклу.
— Я имею в виду, следов, что кто-то еще копал, кроме той траншеи, нет?
— Ага. Есть пара мест, — закивал Арсений. — Там еще холмиков десять, уже хорошо снегом присыпанных. А один – так совсем свежий. Видно, не сегодня, так вчера там что-то закопали.
— Или – кого-то, — пробормотал я. То, что есть свежие могилы – обнадеживает. Значит, это как раз то место, которое мы искали. Только, каждый ли день немцы кого-то расстреливают? Не получится ли так, что нам придется сидеть здесь непонятно сколько, ожидая очередных осужденных? И сколько человек будет их сопровождать?
Отпустив Дронова, я подошел к саням.
— Гац, Новак, наломайте еловых веток. Только так, чтоб это не было особо заметно. Берите по пару веток с каждой елки. Доктор, сани придется спрятать. Роща жидкая – увидят нас сквозь нее, как пить дать. Отъедете подальше в степь и встаньте за каким-нибудь холмиком, чтоб не просматривалось от рощи. Крышневский – едешь с доктором. Запомни место, где он остановится, и возвращайся назад.
Через полчаса мы уже лежали в засаде. Казик, Шпажкин и Дронов – на самой окраине рощи, а я, Крышневский, Новак и Гац – правее и впереди их. На снег мы положили заготовленные лапы, хоть как-то защищающие от холода, идущего от промерзшей земли, и дающие призрачную надежду, что ничего важного мы себе не отморозим. Сверху все накрылись простынями. Потянулось долгое ожидание. Перед самым рассветом меня растолкал Гац. Оказывается, несмотря на пробиравший до самых костей, мороз, я умудрился задремать. Причина, по которой меня разбудили, оказалась проста – по дороге, проходящей метрах в двухстах от нас, двигалась цепочка людей. Раз… два… три… Всего – человек пятнадцать. А за ними – сани. Когда они подошли поближе, я смог рассмотреть все подробности. Двенадцать изможденных мужчин еле бредут по заснеженной дороге. Одеты они в просто невообразимые лохмотья, которые не только от холода не защищают, но и наготу прикрывают еле-еле. А обувка… Хоть, совсем босых, нет, но тем, во что они обуты, побрезговал бы и последний нищий. У троих – так вообще ноги обмотаны какими-то тряпками, заменяющими обувь. Охраняют колонну военнопленных трое немецких солдат. Двое идут по бокам колонны, а один – позади. Да еще трое немцев едут на санях позади.
Колонна остановилась всего лишь в паре десятков шагов от нас. Рявкающая команда – и двенадцать пленных, словно автоматы, прекратили движение. Однако, не замерли вовсе – тут же принялись переминаться с ноги на ногу, видимо стараясь согреться. Немцы, которые ехали на санях, спрыгнули на землю. Один из них тут же начал доставать из саней лопаты – по одной, по две – и швырять их в снег. Снова команда – первый из колонны пленных подошел к саням, неловко нагнулся и поднял из снега одну из лопат. Немец, следящий за этим, махнул рукой в нашу сторону и пленный медленно поплелся в указанном направлении. За ним еще один, затем следующий…
Слава Богу, пленные до нас не дошли. Копать принялись шагах в пятнадцати от меня. Увидев это, я немного расслабился. Глядя, как военнопленные размеренно долбят лопатами промерзший грунт, я молился только о том, чтобы у троих, укрывшихся в роще, не сдали нервы. Чтобы они не открыли стрельбу. Своих-то, тех, кто лежит рядом, я предупредил. А насчет остальных – пришлось надеяться только на Шпажкина. Конечно, освободить этих несчастных было бы хорошим делом. Я бы сам скомандовал "Огонь!", если бы перед нами не стояла другая, более важная задача. Нет практически никаких шансов, что кто-то из этих ребят сможет вывести нас на подполье. Поэтому, рисковать сейчас, освобождая их, было бы не самым разумным поступком. Еще я надеялся, что могилы они копают не для себя. Как в фильмах показывали в моем времени – дали лопату, сказали – "копай", а потом, в эту же могилу, самого и сбросили. Может и здесь так будет, но я все же надеюсь, что военнопленных сюда привели лишь для земляных работ, а те, для кого предназначаются могилы, прибудут позже.
Один из военнопленных, внезапно, согнулся в приступе жестокого кашля. При этом, видимо, отворачиваясь от товарищей, он повернулся в нашу сторону. Когда кашель прошел и пленный, понукаемый окриком одного из немцев, разогнулся, его взгляд, я прямо почувствовал – впился в меня. Кажется, он смотрит прямо мне в глаза. На миг все замерло. И я, и пленный, и само время… А если сдаст? Мало ли, до чего может довести лагерная жизнь – находящиеся на грани голодной смерти люди, за миску помоев, способны на все. Сдаст или не сдаст? Я напрягся, готовясь одним щелчком выбросить затвор автомата из предохранительного выреза… Время снова потекло с нормальной скоростью. Медленно опустив глаза к земле, пленный отвернулся и снова принялся долбить землю. Мне показалось, что, когда он отворачивался, на его губах промелькнула улыбка…
Копать закончили через пару часов. Немец, по-видимому, командовавший здесь, оценил работу и что-то сказал. Пленные направились к саням. Подходили по одному – клали инструмент в сани и отходили в сторону. К счастью – не к ямам. Встали строем в сторонке и замерли, ежась на холодном ветру. Вскоре появились новые лица. На дороге, двигаясь в нашу сторону, появились новые сани. В них сидят трое – все немцы. Когда сани подъехали ближе, я понял, что на самом деле в них – пятеро. Еще двое, не замеченные мной ранее, лежат в санях. Сердце екнуло, от мысли, что я, все же, просчитался, и этих людей расстреляли в городе, а сюда привезли только чтобы похоронить. Сани остановились рядом с первыми. Не удержавшись, я шумно выдохнул, глядя на то, как немцы вытаскивают из саней тех двоих. Живы!
Время ускорилось, и секунды полетели с бешеной скоростью. У меня осталось, по прикидкам, меньше минуты, чтобы распределить цели, пока связанных пленников волокли к яме. Шестеро немцев, которые охраняют, копавших яму, военнопленных. Плюс трое, которые приехали только что. Девять человек… Четверо немцев, сбившись тесной кучкой, курят в нескольких шагах от строя военнопленных. На предстоящую казнь они не обращают никакого внимания – даже не смотрят в сторону ямы. И, судя по всему, ничего не опасаются. Карабины у всех четверых висят за спинами. Еще двое немцев охраняют строй. Вот у них – оружие наготове. Хоть стволы карабинов и направлены в землю, но оружие эти двое держат в руках. Но они тоже больше обращают внимание на разговор своих товарищей, бросая лишь редкие взгляды на тех, кого, собственно, охраняют. Так, что с теми, которые привезли приговоренных? Двое немцев ведут смертников к яме, подталкивая их в спины. И у этих карабины висят за плечами. И правильно – чего опасаться? Двое приговоренных ведь связаны по рукам и ногам – идут-то еле-еле, делая мелкие шажки, насколько позволяет веревка. Так что, зачем зря руки нагружать? За ними, шагах в трех-четырех, следует еще один немец. Похоже – унтер. Погон не видно, однако вооружен он МП-38 или МП-40, а не карабином. Учитывая, что МП, в пехотных частях, положены пока только командирам отделений – точно унтер.
— Якоб, Василий, берете на себя тех двоих, которые ведут приговоренных. Цельтесь так, чтоб с первого раза – они, скорее всего, и будут расстреливать, — прошептал я. — Августин – ты стреляешь в того, который с автоматом. Стреляете только после меня.
Дождавшись подтверждения, что меня услышали, я снял свой МП-38 и, двигаясь осторожно, плавно, стараясь не делать резких движений, начал поднимать оружие. МП – чертовски неудобная штука, когда надо стрелять лежа! Длинный магазин обеспечивает автомату, в нормальном положении, слишком высокий профиль – надо было, с самого начала, озаботится ямкой в земле, в которую упереть магазин. Да что уж теперь… Не стрелять же, держа автомат боком! Медленно… Аккуратнее… Столпившиеся у строя военнопленных немцы попали в прицел. Один, склонившись к сложенным лодочкой ладоням, прикуривает… Остальные трое, оживленно жестикулируя, что-то обсуждают…
— Вставай проклятьем заклейменный… — я вздрогнул от неожиданности. Чистый, сильный голос, разносил с ветром по степи слова "Интернационала". Блин, ну кто ж под руку!.. Хорошо еще – стрелять не начал.
Немцы, которых я держу на прицеле, замолчали и обернулись к яме. Поет один из приговоренных – высокий, худой парень, лет двадцати, от силы. Одет он в, бывшую когда-то белой, а сейчас – всю, покрытую бурыми пятнами, длинную рубаху, черные, явно бывшие когда-то модными, брюки. На снегу смертник стоит босыми ногами, однако стоит спокойно – не переминаясь от холода и пытаясь держать прямо. Конвоиры, успевшие уже поставить приговоренных к краю ямы и отойти от них на пару шагов, замерли. Один из них обернулся и, посмотрев на поющего, вопросительно уставился на унтера с автоматом. Тот только пожал плечами и махнул рукой – пусть, мол, поет.
