Монах с подсвечником ждал в притворе.
— Куда идти? — спросил Эральд, с трудом приходя в себя.
— За мною, отроки. Живей идите, да тише — чтоб не заподозрил никто…
Сэдрик потянул Эральда за локоть. Они прошли за семенящим монахом по тёмному храму, слыша гулкое эхо собственных шагов; мраморные фигуры крылатых воинов белели, как привидения, нерукотворный образ на стене казался провалом в глухую темноту — в свете пары свечей только бледно блеснуло стекло подсвечников на алтаре. Монах скрипнул чем-то в нише слева от алтаря — и открыл низенькую потайную дверцу.
— Зачем это? — удивился Эральд, заглянув внутрь. За дверцей оказался крохотный чуланчик, в котором обнаружились низенький табурет и что-то вроде небольшой конторки. К конторке лепились несколько кривых свечных огарков. — Я имею в виду, зачем эта каморка была построена, святой человек?
— Что отсюда скажешь — у алтаря слышно, — отозвался монах. — В те времена Иерарх тут служил, Отец Клейдон был ветх и немощен, хоть святой жизни — что позабудет, отсюда подсказывал послушник. И многие пользовались — но нынешний Отец Небесный молод и силён, в служке не нуждается, а комната стоит пуста…
— Тут есть засов, — сказал Сэдрик. — Закроем изнутри?
— И то, — согласился монах. — Запри, отрок — и не кажите носа, да и дышите через раз, дабы не расслышал Отец Дерек — он будет государя венчать, а слух у него, как у лисы, остёр.
— А отсюда что-нибудь видно? — спросил Эральд. — Или только слышно?
— Прикрой дверь, — пожал плечами монах.
Эральд прикрыл дверь — и увидел в замаскированных щелях свет свечей на алтаре и на хмуром лице Сэдрика. Дверь в нише даже днём была, очевидно, погружена в глубокую тень, а те, кто стоял снаружи, у нерукотворного заалтарного образа, освещались или солнечным светом, или светом свечей. Старый фокус делал абсолютно невидимым наблюдавшего из темноты.
— Отлично, — сказал Эральд. — Замечательно, святой человек. Я очень вам благодарен, правда…
— Что с благодарностей бедному монаху, — заметил святой человек ворчливо. — Лишь пользуются добротой Господних слуг…
— Ладно, Божий слуга, заплачено, — оборвал Сэдрик.
— И отчего в молодых душах такая меркантильность и низкие мысли? Гони их, отрок, смотри на праздник и молись — да не смей и шороха издать, — монах задул свечу, отчего в храме стало темно, как в погребе. — Я ухожу — и не знаю вас более.
— Иди-иди, — сказал Сэдрик. — Сами справимся.
Он зашёл в коморку и закрыл дверь. Пару минут были слышны шаги монаха, потом гулко стукнула дверь. Эральд ощупью нашёл в кармашке рюкзака зажигалку и зажёг свечной огарок.
Вспыхнул крохотный огонёк, сделав тайный чулан неожиданно уютным.
— Молиться будешь? — спросил Сэдрик, садясь на пол. — Хоть бы Писание оставили, гады…
— Надо поспать, — сказал Эральд виновато. — Сядь на стул, а туда — я. Или давай подстелю спальник. Прости, надо поспать в любом случае. Я надеюсь на сны — вдруг что-нибудь изменится или прояснится.
— Я посторожу, — кивнул Сэдрик. — Надеешься, что во сне Господь знамение пришлёт?
— Вроде того. Тебе тоже надо поспать, но лучше разбуди меня через пару часов. Я боюсь, что сейчас не смогу караулить и засну…
— Спи и ни о какой ерунде не думай, король. Это меньшее, что я могу сделать. Я ведь тоже надеюсь на знамение.
Эральд разложил спальник на полу и лёг, свернувшись клубком. Сэдрик не перешёл на табурет, остался сидеть рядом — только задул свечу, и каморка погрузилась в кромешный мрак…
VIII
Марбелл не мог припомнить настолько тревожной ночи во дворце Сердца Мира — за все три года жизни здесь. Зубная боль, а не ночь. Кажется, никто из обитателей дворца, от короля-демона до последней судомойки, не спал нынче спокойно.
В келье у девочки-невесты горел свет и шептались. Содержания разговоров принцессы Джинеры с послами Златолесья не уточнил для себя только ленивый: с незапамятных времён покои, куда её поместили, служили пристанищем для тех, чьи разговоры интересовали политиков Святой Земли — сложная система «глаз и ушей» выводила звук, по крайней мере, в три кабинета, а наблюдать за происходящим в апартаментах златолессцев можно было и сверху, и со всех сторон.
Марбелл, само собой, послушал, ни минуты не сомневаясь, что слушают и люди канцлера, и кто-нибудь из Тайной Канцелярии, и кто-нибудь из дипломатов. Выводы из услышанного делались легко и просто — тем более, что девочка и не желала особенно скрывать свои намерения.
Дылда-барон, целуя руки своей госпожи, умолял её бежать домой нынче ночью — и тихонько плакали златолесские фрейлины. Ну да, увидели дворец, услышали… унюхали. Оценили поведение короля — накатило на него некстати, даже не одержимость, просто слегка сорвался — но им показалось достаточно для выводов. Ну да, из подвалов всё ещё несёт горелой мертвечиной, копоть не успели отчистить. Кто-то из дворни, кого велели наказать, орал так, что услыхали фрейлины. Кто-то сболтнул про зверинец принца: ну, барсы кого-то съели… По здешним меркам — сущий пустяк, но им хватило, теперь они перепугались за жизнь Джинеры.
Не без оснований, конечно.
И девочка расставила всё по местам, как умудрённый государственный муж. «Я не могу допустить, чтобы обо мне говорили, как о ветреной девице, расстроившей договор между двумя державами, — сказала она. — Никакие страхи, отвращение и прочие сантименты не будут браться в расчёт, когда король Святой Земли объявит отцу войну, обвинив его в нарушении обязательств. Поэтому я, разумеется, никуда не поеду. Зато вы, милый Дильберд, будете готовы уехать сразу после свадьбы, а вы, Линн, мой дорогой друг — если со мной что-нибудь случится. Если ваше присутствие при здешнем дворе покажется неудобным, готовы ли вы жениться на Доротее?»
Ахнула фрейлинка, кашлянул барон — но никто не возразил.
«Вы вдвоём уедете, если меня убьют, сошлют, искалечат, — продолжала принцесса. — Дильберд расскажет о нынешнем положении дел, а вы — о беде, если беда случится. И вам не надо пытаться меня переубедить: я — всего лишь пешка в грандиозной игре, которую ведут владыки мира с сотворения времён. Единственное, на что я сейчас гожусь — это на жертву, которая не даст проиграть отцу и обеспечит будущий выигрыш брату».
Голос принцессы был так спокоен, будто в её груди не девичье сердечко билось, а тикал часовой механизм, а в жилах, вместо крови, текла холодная вода. Но Марбелл чуял обман, отчаянную игру — и белая собачонка, видимо, тоже чуяла, потому что несколько раз принималась скулить и подвывать, как собаки воют по мёртвым.
Неразумную тварь тяжело обмануть.
Марбелл слушал спокойный голосок принцессы и думал, что девочку будет очень жаль. Девочка могла бы что-то улучшить, сделать жизнь спокойнее и безопаснее. Трогательно и то, как она вычислила демоническую природу своего порфироносного суженого — но её собачонка не ошибалась. Жить девочке осталось несколько дней — славно, если месяцев.
Канцлер, конечно, пришёл к тому же выводу, потому что вызвал Марбелла к себе, когда часы на ратуше уже готовились пробить полночь.
Он даже не уезжал домой и принял Марбелла в своём кабинете около зала Малого Совета. Выглядел устало, даже породистое лицо будто обвисло.
— Я вижу, мессир, — сказал канцлер, — что с девчонкой мы прогадали.
— Совсем не понравилась государю, — подтвердил Марбелл сокрушённо. — И, конечно, жить с ней он не будет. Государь не из тех мужей, которые будут терпеть рядом постылую жену.
— Плохо, — кивнул канцлер. — Но жена для государя ещё найдётся. Главное сейчас — не дать соседям возможности оспорить брачный договор. Скажите, мессир Марбелл, ведь девчонка давно уже лишилась невинности, не так ли?
Совершенно прозрачная игра. Как хрусталь.
— Беспутная девица, — согласился Марбелл с поклоном. — Болтала со своими людьми о том, что желает сбежать к любовнику. Подозреваю, что один из её офицеров состоит при ней в той же роли. Ну, Златолесье, все понимают… нравы там далеки от честных.
