* * *
– С чего это ты вдруг рассказать мне всё решил?
Косой стоял перед субинспектором Пановым, переминаясь с ноги на ногу. Он бы сюда ни за что не пришёл, но за спиной Федьки стояли Травин и его новая баба, тощая и противная. После того, как Радкевича вынесли из гостиницы санитары на носилках и сбросили в пролётку, Федька понял, что из всех, кто мог ему угрожать, остались в живых или на свободе только двое – Пётр Лукашин и Сергей Травин. Первого он боялся, но второго боялся ещё больше.
– Осознал свою вину, – подсказала Федьке девушка.
Тот послушно повторил.
– Ну ладно, давай, облегчай душу, – Панов довольно развалился в кресле, сложив руки на животе. – Советская власть, она тех, кто раскаялся и осознал, прощает.
И Федька облегчил. Он выложил и про то, как выслеживали и пытали скрипача, и про Люську-артистку, и про то, как братья Лукашины выследили Симу, лахудру травинскую, которая из синематографа убегала, и в машину затащили. И что Пётр теперь скрывается у кума возле желдорстанции Черкизово, а там все заборы дырявые, заметит неладное, и ищи-свищи. Всё точно повторил, что раньше Сергею и фифе его рассказал, ни разу не сбился. Машинистка строчила на «Ремингтоне» как на пулемёте, субинспектор два или три раза задал наводящие вопросы и этим ограничился. Агент Шмалько, который сидел скромно на стуле возле стены, только рот разевал, как это ловко у начальства получилось. Наконец Фёдор выдохся.
– Спасибо, товарищ Ермолкин, – сказал субинспектор вполне серьёзно. – Ты в коридоре подожди, а мы пока подумаем, как нам твоего друга Лукашина из его норы выкурить.
И потянулся к старой, проверенной временем, изгрызенной за годы верной службы вересковой трубке.
Пётр сидел на чердаке у кума и пил. Привычный мир рухнул, ещё недавно их было трое братьев – грозная сила, против которой мало кто мог устоять, а теперь он остался один. Илью хорошо если через год из тюрьмы выпустят, Павла уже не вернуть. Поначалу Петька хотел забрать накопленные деньги и скрыться где-нибудь на просторах огромной страны, лихие люди всегда найдут себе занятие, но два дня, проведённых с Радкевичем, пока они отлёживались после ареста Шпули, дали о себе знать. Теперь для Лукашина на первом месте была справедливость, как он её понимал. Герман Осипович поехал восстанавливать её у Коврова, хоть он там и задержался, но обязательно справится. Оставался ещё один человек, из-за которого всё пошло наперекосяк.
– Петька, – послышался голос снизу, – ты здесь?
– Какой я тебе Петька, – Лукашин выглянул, сплюнул на Косого. – Ты уважение-то имей. Чего хотел? Погоди, сначала залезь сюда.
– Герман Осипович наказали передать, – Федька внутрь пробираться не стал, остался на приставной лестнице, – чтобы ты сидел и никуда не высовывался, а он как на новом месте обоснуется, тебе напишет.
– Напишет он, – Петька стукнул рукой по притолоке, – сволочь, значит, буржуя обнёс и сбежал. Куда, не сказал?
– Нет, на Рязанский вокзал уехал. А я ещё кое-что узнал.
– Ну?
– Фраер этот, который тебя ударил и Зулю подбил, сейчас дома лежит, со сломанной ногой. Поскользнулся на своём самокате.
– Точно?
– Вот те крест, – Федька перекрестился, – как тебя видел, ну то есть через окошко, валяется на кровати, а нога бинтом перемотана. Так я побегу?
– Проваливай, – Пётр задумался, просидел неподвижно несколько минут, колеблясь, а потом откинул крышку сундука, где лежали пистолеты и молоток.
К дому Пахомовых бандит подобрался после полуночи – в это время порядочные люди крепко спят, а остальные видят плохие сны и ворочаются. На взгляд Петьки, Травин был не просто плохим, а последней сволочью, так что в кровати наверняка вертелся как на сковороде. Лукашин пролез через дыру в заборе, подкрался к двери и тут же спрятался у завалинки. Куры в сарае закудахтали, входная дверь распахнулась, на улицу вышла женщина в ночной рубашке и телогрейке, она проверила дверь в курятник и ушла.
– Вот ведь бабе не спится, – Петька сплюнул, выждал ещё несколько минут и поддел щеколду тонкой линейкой.
Покойный Пашка говорил, что Травин живёт в пристрое, слева от хозяйской половины, туда вёл небольшой коридор, расходящийся на две комнаты. Петру нужна была та, что прямо, он тихо, стараясь не скрипеть, прошёл по половицам, дверь распахивать не стал, открыл чуть только, чтобы протиснуться. В лунном свете отлично была видна кровать, на которой лежал Травин, тут ошибиться трудно было, мощное тело с подвешенной к потолку ногой. Лукашин взял молоток на изготовку, примерился, чтобы прыгнуть и с одного удара проломить голову. Но внезапно заметил шевеление в тёмном углу. От неожиданности он оторопел, сделал шаг назад, чтобы уйти, но тут включился электрический свет, Петьку сзади схватили и повалили на пол.
– Как видите, товарищи, преступник задержан при осуществлении своего коварного замысла, – из угла вышел субинспектор Панов, он сиял и лучился улыбкой.
Петьку крепко держали за руки агенты уголовного розыска, Травин хотел было стащить гипс с ноги, но вынужден был так позировать фотографу, а репортёр газеты «Известия» брал интервью у следователя Введенского, прятавшегося на хозяйской половине. Другой репортёр, из «Комсомольской правды», взялся за Лену Кольцову, народу в комнату набилось столько, что стало тесно. Травину это быстро надоело, и всех их он выпроводил на улицу, а там уже частичка славы досталась и Пахомовой, и даже соседским ребятишкам. Панов радовался не просто так, отпечатки пальцев Радкевича и конфискованные империалы совпали с пальчиками, снятыми в доме Пилявского, те же самые отпечатки нашлись в доме на Бужениновской улице вместе с другими, которые тоже у скрипача отметились. Безнадёжное поначалу дело раскрылось, а что славу пришлось делить с другими, это субинспектора вполне устраивало.
– Смотри, какое у тебя лицо глупое, – сказала Лена утром субботы, разворачивая свежую газету. – Ты бы хоть улыбнулся.
Сама она на фотографии получилась отлично, хоть и снимали при недостаточном освещении.
– Чему улыбаться, сделали из преступления спектакль, – Сергей головой покачал, – будто людей не убили.
– Ничего, я сама тебя как надо сфотографирую и в газету отправлю, пусть героев знает вся страна. А твоему Лукашину дадут десять лет, ему не до смеха будет, – Кольцова спрыгнула с кровати. – Собирайся, ты ведь не забыл, что сегодня дядю Генриха хоронят на Новодевичьем? Хотели у Кремля, но завистники помешали. И Коврова можно с собой взять. Кстати, где он?
* * *
Ковров, расплатившись за гостиницу, уселся в прокатный автомобиль и поехал на Алексеевское кладбище. Он подумал было, что двойка указывает именно на него, второе по списку, но Аркадий Ионович Бессонов всё так же лежал в своей могиле, с подхороненным и выкопанным в 1921 году маленьким Павликом Бессоновым. Николай было решил, что след ложный, и игральная кость эта ничего не значит, но сделал последнюю попытку, вспомнив рассказ Лены Кольцовой.
– А скажи-ка, любезный, нет ли у вас на погосте Перепёлкиных? – спросил он у служащего, подсовывая под учётную книгу трёшку. – Может быть, в восемнадцатом кто-то захоронен или в двадцать первом?
– Тоже сродственник ваш? – учётчик ухмыльнулся, сунул деньги в карман. – Сейчас поглядим. В восемнадцатом годе многих хоронили, сами знаете, голод, тиф, много безыменных, но кого записали, те есть. Может, ещё приметы какие?
– К Перепёлкину его могли положить, ювелир тут у вас покоится, – наугад сказал Ковров.
Служащий искал долго, перелистывая книги, и только через час, получив ещё одну такую же бумажку, нашел в записях за июль 1921 года Петра Перепёлкина, сорока трёх лет от роду, захороненного к дяде своему, Павлу Павловичу Перепёлкину и его жене, Марфе Игнатьевне. У семьи Перепёлкиных был небольшой, обнесённый кованым забором участок с треснутой мраморной плитой, на которой стоял печальный каменный ангел с отбитыми носом и правым крылом. Разыскав церковного сторожа, Ковров ещё раз уточнил, что захоронение никто не взламывал и над могилами не надругался, дал старику целковый и уехал.
