— Да все тем же старым дедовским способом, — ответил оснаб, — спустит на нас на всех своих цепных Духов. Защиту снимет и дождется, пока нарушители режима пластом лягут, не в силах ни рукой, ни ногой шевельнуть, а не то, что к Дару воззвать…
— Значит, — подытожил я, — наша основная задача выжить и дождаться прихода тюремной администрации в лице Пожирателя Душ?
— Верно! — кивнул командир. — Но это, как говорил Владимир Ильич Ленин, — Петров усмехнулся, заметив, как при упоминании ненавистного имени Красного Революционного Вождя передернулся Вревский, и добавил, немного картавя, — очень архисложная задача, дорогие товарищи!
Пока мы активно рассуждали, как бы нам похитрее вывернуться из сложившейся ситуации, резиновые шины автобуса протерлись до дыр, и он, жутко скрежеща и разбрасывая искры по сторонам, загрохотал металлическими колесными дисками об асфальт. Нам пришлось активнее напрягать глотки, чтобы перекричать этот шум.
— Как думаешь, командир, с чего мне начать? — поинтересовался я мнением Петрова.
— Для начала, как только мы выберемся из этой консервной банки и выслушаем все претензии Сеньки-Дуба…
— А он будет с нами говорить? — Вновь подал голос Вревский.
— Обязательно будет! — заверил нас Петр Петрович. — Пунктик у него по этому поводу. Он, хоть и отбитый на голову маньяк и убийца, но покрасоваться и почесать свое непомерно раздутое эго — страсть, как любит! Особенно, перед жертвами, обреченными на жуткую и мучительную смерть от его рук!
— Сука, утырок конченый! — Я потихоньку «разгонялся», стараясь войти в состояние «боевого режима». В общем-то, и особых усилий прилагать не пришлось — разозлился я знатно! Сердце усиленно бухало, нагнетая кровь в старческие жилы и поднимая давление. Надпочечники исправно выбрасывали в кровь добрые порции адреналина. Я чувствовал, как постепенно завожусь. Еще немного — и меня уже не остановить…
— Только не спеши, старина! — еще раз предупредил меня оснаб. — Дай ему «излить душу». Помни, самое главное — тянуть время до подхода Атойгаха! Но если ублюдок дернется — первым делом жахни по его «цветочкам» струёй Огня. Хоть у тебя и слабенький Огненный Дар, но на какое-то время должно хватить. Его «живые растения» обладают неким псевдо-разумом, — пояснил командир свои расклады, — и буром в костер не полезут…
— А если Заморозкой? — предложил свой вариант Вревский.
— Я бы рад, — виновато развел я руками, — да плохо у меня получается. Если с Огнем мал-мала позанимался — стабильно папироски раскуривал, то с Морозилкой случайностей много… Хотя, вроде бы, теоретически и могу…
— Папироски раскуривал? — переполошился Вревский, когда до него доперло, что опыта Огневика у меня кот наплакал.
— Не ссы, пяхота! — Покровительственно хлопнул я его ладонью по плечу. — Жахну так, шо пятки задымятся!
— Твою мать! — Обреченно взмахнул рукой ротмистр. — Папироски раскуривал… — Он все никак не мог успокоиться. — Походу нам пи. дец, Александр Дмитриевич! Можем прощаться…
— Ты еще в чистое попроси переодеться! — Я откровенно стебался над проявленным малодушием предателя. — Ну, и в баньку сходить заодно. А че, глядишь, и прокатит…
Неожиданно наша «карета» остановилась, покачнувшись на рессорах, и перестала скрежетать металлом об асфальт, терзая наши музыкальные ухи. Наступила «долгожданная» тишина.
— Похоже, приехали… — Констатировал Петров. — Готовься, Хоттабыч! Скоро твой выход!
— Готов, как пионэр! — не очень удачно схохмил я.
Растительность, плотным ковром облепившая наш автобус, неожиданно схлынула. В освобожденные окна проник мощный световой поток вечернего заходящего солнца. Я даже зажмурился, когда мне в глаз «попал» один из его ярких лучей. Поэтому появление на дороге главного действующего лица всей этой трагикомедии, банально профукал.
— Алессан Дмитрич, ваше сиятельство! — Раздался с улицы громкий развязно-сипящий голос. — Не почтите ли вы своей Величайшей Милостию вонючего смерда из подлых людишек — Аверьяшку Сухарькина?
Проморгавшись, я, наконец-то, сумел увидеть воочию знаменитого Рассейского душегуба. Сенька-Дуб оказался на редкость колоритной фигурой. В свете заходящего солнца я сумел его прекрасно разглядеть: крепкий мужик, роста — выше среднего, облаченный в помятую ярко-красную атласную рубаху навыпуск, подпоясанную простой бечевкой. На ногах широкие черные штаны, заправленные в искусно зашпиленные третями хромовые прохоря [1].
[1] Прохоря — сапоги. Зашпиленные третями — некогда модное (среди блатных) замятие в три слоя голенищ сапог (уголовн. жарг.).
На плечи уже пожилого Сеньки-душегуба был накинут солидный спинжак с карманами, что под слабыми порывами ветра вяло «размахивал» пустыми рукавами, а на голове — картуз с треснутым козырьком. И заметьте, друзья, никакой вам полосатой одежки, в которой щеголяло основное несвободное население Абакана. Ну, а выводы делайте сами.
Седая всклоченная и неопрятная борода, похожая на мочковатые корни какого-нибудь вырванного из земли сорняка, доставала Аверьяшке до середины груди. И он, нет-нет, да и активно почесывал свои седые заросли, чем приводил мерзкую бороденку в еще больший беспорядок. Похоже, что «казематные воши» не дают ему сильно заскучать. Оттенок разукрашенного морщинами недовольного лица рецидивиста-убийцы тоже казался несколько странноватым. Проступала сквозь его кожу некая «зеленца», смахивающая в свете солнца на банальную плесень. Не это ли его растительный приятель-симбионт, дарующий душегубу практическую неуязвимость?
«А что, если я его Ментальным Даром сначала приложу…» — подумалось мне, но оснаб, словно прочитав мои мысли (хотя с Блокираторами он сделать этого никак не мог), толкнул меня локтем в бок.
— Не вздумай нырнуть к нему в башку! — предупредил он меня шепотом.
— Почему? — шепнул я в ответ.
— Он болен, — отозвался Петров. — Психически… В его безумном разуме можно легко потеряться… Даже мне приходилось туго, а с твоим сопутствующим Даром лучше туда не вообще лезть!
— Понял, командир…
— Ну что, друг мой любезный, — продолжал надрываться уголовник, — выйди! Покажись! Обнимемся… Соскучился я за тобою, кормилец!
— А где же хлеб-соль? — не выходя из автобуса, выкрикнул оснаб. — Не клеится тут что-то с нашей взаимной любовью, Аверьяшка!
— Неужто, спужалси! — Продолжал разглагольствовать душегуб, а нам это было как раз на руку. — А куда же пропал тот храбрец — несгибаемый князь Головин? Неужели вольная-воля так меняет людишек? Не бойся, выходи! Я же тебя все равно раздавлю! Вот как эту вошь! — Сухарькин наконец-то выдернул из бороды донимающее его насекомое и демонстративно, «на публику» раздавил ногтями. — Знаешь, о чем я жалел все эти годы? — продолжил он, вытерев испачканные руки о штаны. — Что не могу явиться к тебе в поместье и как следует поучить уму разуму всю твою прогнившую аристократическую семейку: отца, мать, братьев, сестер, жену с детишками! — От вожделения у него даже слюна потекла по подбородку. — Сколько я зарезал, сколько перерезал? — безумно вращая глазами, неожиданно запел Аверьяшка на мотив «Мурки». — Сколько Осененных загубил…
— Сенька — смерд обычный, он — маньяк столичный, с вас возьмет, насколько хватит Сил! — Подхватил во весь голос слова песни из автобуса Петров.
— А какие времена были, князь? — Мечтательно закатил глаза Аверьяшка. — Даже жаль, что все ваше поганое племя извели под корень в Рассее комиссаришки-революционеры! Так приятно было вас резать, при этом заглядывая в ваши тускнеющие глаза! Чтобы вы, падлы Осененные, осознавали перед смертью, что все ваши хваленые Божественные Дары так и не смогли вас защитить!
— Обидно стало, Аверьяшка? — продолжал тянуть время оснаб, завлекая маньяка ностальгическими воспоминаниями. — Что это не ты всех перерезал?
— Еще как обидно! — признался Сухарькин. — Но я на тебе сегодня с лихвой оторвусь! Да на дружках-приятелях твоих! Они ведь тоже — белая кость, голубая кровь? Душу, хоть, напоследок отведу…
