Я встал с такого себе высокого стула, на котором полусидя-полустоя провел последний час и с хрустом потянулся. Сорок лет исполнилось — не мальчик уже. Впрочем, на здоровье жаловаться грех, если честно. Все же когда тебе дают второй шанс, начинаешь относиться к своей телесной оболочке гораздо более аккуратно. Отсутствие вредных привычек, хорошая еда, полноценный сон, умеренные физические нагрузки… Стресс разве что бесконечной, но от него никуда не денешься, работа такая. Глядишь получится пережить своего реципиента хотя бы лет на десять-пятнадцать. Хотя надо признать, что среди Романовых с долгожителями всегда было туго, наследственность не слишком хорошая.
Я покрутил головой, разминая шею, поправил крестик Святого Георгия 4 степени на груди и обернувшись к дальней стене придирчиво изучил отражение в зеркале. На меня оттуда смотрел высокий крепкий мужчина, о реальном возрасте которого говорила только начавшая расползаться по голове лысина. Но тут уж ничего с этим не поделаешь, это точно не от меня зависит.
Одет я сегодня был в форму 27-ого Витебского полка, шефство над которым принял еще 1831 году. Мне тогда казалось важным показать высочайшее внимание именно к делам армии, все же обычно императоры брали шефство над полками гвардии, а армейские полки «разбирали» себе вельможи помельче.
На мне был парадный вариант формы. Дабы сэкономить мы тут пошли на хитрость: вместо того чтобы строить отдельный мундир, что традиционно влетало офицерам в изрядную копейку, теперь в парадный путем нехитрых манипуляций превращался обычный походный образца 1832 года армейский мундир. Вместо погон цеплялись эполеты, на грудь — накладной лацкан приборного цвета полка, на шею — накладной вышитый воротник, офицерский шарф на пояс. Плюс фуражка иного образца.
Такая схема позволяла небогатым армейским офицерам, часто живущим от жалования до жалования, изрядно экономить и потому была в массе своей принята с большим удовлетворением.
А еще рядом с крестиком на оранжево-черной колодке вместо полноценных орденов красовалась орденская планка, со всеми положенными мне как монарху регалиями. Честно говоря, давно хотел ввести такую штуку, потому что таскать на себе натурально килограммы драгоценных металлов причудливых многоугольных форм — удовольствие сильно ниже среднего. А так — всем все понятно, и при этом выглядит скромно и не крикливо. Красота.
— Ваше императорское величество, — обратился ко мне смирно ждущий своей очереди газетчик. — Если вы не против, до можем начать.
— Я не против, но предлагаю совместить приятное с полезным. Как вы смотрите на то, чтобы немного подкрепиться?
— Я… Хм… Не имею ничего против, — смутился Огарев, который явно не рассчитывал на то, что его позовут за императорский стол. — Для меня это большая честь.
Сергей Павлович был восходящей звездой русской журналистики. Получив возможность поступить в Александровский лицей по квоте детей солдат-обладателей Георгиевских крестов, он сумел закончить учебное заведение со всеми отличными оценками, после чего попал в редакцию «Правды», где и прижился. За свои репортажи времен эпидемии холеры, а потом за цикл из охваченной бунтом Вены получил от меня орден Святого Владимира 4-ой степени и потомственное дворянство. Про деньги от статей и нескольких философско-публицистических книг и вовсе говорить нечего — на гонорары в моих издательствах никто никогда не жаловался. В общем Огарев был ярчайшим примером человека, сумевшего воспользоваться созданным мною социальным лифтом и подняться из самых низов на верхние — пока не самые верхние, но ближе к мансарде чем к подвалу — этажи сословного здания под названием Российская империя.
Тем временем в чайную комнату, где мы находились, дворцовые слуги внесли самовар, расставили на столе тарелки с закусками и сладким.
— Присаживайтесь, Сергей Павлович и давайте без чинов, по имени отчеству, — я плеснул себе в кружку заварки, подставил под краник самовара и добавил кипятка, после чего взял кусок булки, пару ломтей ветчины, дольку помидора, соорудил из этого бутерброд и с наслаждением откусил сразу половину. Не успел сегодня полноценно позавтракать, а до обеда было еще далеко. Да и с газетными делами неизвестно насколько все это затянется. — Можете задавать вопросы, потихоньку. Пообщаемся в такой, можно сказать, домашней обстановке. Вы тоже, господа, присаживайтесь, угощайтесь не стесняйтесь.
Вместе с газетчиком из «Правды» прибыла пара стенографистов. Видеокамер — или хотя бы диктофонов — пока не было, поэтому весь текст приходилось писать от руки и естественно репортер просто не мог бы успевать вести беседу и одновременно вести стенограмму.
— Давайте начнем с приятного, — сделав глоток чаю задал первый вопрос журналист, — вам, Николай Павлович, в этом году исполнилось сорок лет. При этом ни для кого не секрет, что на ниве государственного управления вы трудитесь почти двадцать пять из них. Как вы себя чувствуете? Есть ли еще силы на новые свершения?
— Честно говоря, работать по десять часов в сутки и по шестьдесят-шестьдесят пять часов в неделю становится уже тяжело… — Принялся я рассказывать газетчику о той части своей жизни, которая чаще всего остается за пределами внимания большей части подданных. Даже тех из них, которые попадают в категорию «придворных».
Первое такое интервью вышло еще в конце двадцатых, когда императором был Александр, и с тех пор оно стало практически ежегодной традицией. Поначалу высший свет был в замешательстве от подобного «заигрывания» верховной властью с чернью, однако потихоньку газетная культура развивалась, порядки в том числе и цензурного плана либерализовались, и таким делом как газетный разговор даже с императором уже россиян было уже практически невозможно удивить.
— Ну что ж, Николай Павлович, — быстро пробежавшись по всем «протокольным» вопросам, ответы все равно потом будут проходить через мой секретариат, чтобы в газету не попало чего лишнего, Огарев пустил в ход тяжелую артиллерию, — давайте перейдем к одному из двух главных общественно-политических событий этого лета. К аресту министра просвещения Сергея Семеновича Уварова.
— Я думал, что эта история уже перестала бередить сердца читателей, — усмехнулся я, откинувшись на спинку кресла. — Месяц уже прошел, тем более что обстоятельства дела во всех подробностях публиковались в том числе и в «Правде».
— Наших читателей волнует политический момент, — журналист аккуратно направлял разговор в нужную сторону. — До этого никогда еще не случалось, чтобы чиновника столь высокого ранга отправляли на каторгу исключительно по причине казнокрадства и мздоимства. Если кого-то и обвиняли в этих без сомнения неприглядных поступках, то это всегда шло лишь довеском.
— Ну да, тут можно вспомнить дело светлейшего князя Меньшикова, — я кивнул, соглашаясь с сидящим напротив журналистом. — Однако в данном случае нет ничего странного или удивительного. За последние немногим меньше десяти лет на каторгу было отправлено больше двух десятков чиновников 3 и 4 класса Табели о рангах. Рано или поздно должен был кто-то попасться и 2-ого. Более того скажу вам, Сергей Павлович, я не думаю, что такой случай останется единичным в истории империи. Несмотря на все наши старания и объявленную войну с казнокрадством и мздоимством, желтый телец все также часто оказывается сильнее в умах не слишком крепких духом людей нежели честь, долг и даже здравый смысл.
История с Уваровым получилась громкая. При очередной негласной проверке его хозяйства были вскрыты обширные махинации на общую сумму более десяти миллионов рублей. Не обращая внимания на то, что за действительного тайного советника — полный генерал по армейским меркам — достаточно настойчиво пытались просить по разным каналам в том числе и через родственников, я настоял на том, чтобы дело было доведено до суда в порядке, закреплённом действующим уложением о наказаниях. А то у нас в стране как-то очень любят говорить о законности и равенстве перед законом, но, когда это касается непосредственно их шкуры или кого-то близкого, тут же вспоминают про некое абстрактное милосердие и человеколюбие. Почему-то никто попросить о тех детях, которые остались без начального образования — а это стоимость годичного содержания нескольких сотен начальных двуклассных школ — не захотел. Такое вот у нас выборочное человеколюбие.
