— Я не совсем понимаю работу музыкального продюсера. Ты хочешь вмешиваться в «наше» сочинительство? — Ситковецкий выделил слово наше.
— Я же говорю, если вы захотите. Но, я и не говорю, что ваши песни — дерьмо. Было бы так, даже пробовать не стал бы. Что его пробовать? Музыка у вас приличная и, главное, народу нравится, а потому может продаться. Поэтому, если вы не разрушите, то что создали, добро пожаловать на запись и в дальнейшем. Но если вы захотите, чтобы я вмешивался во все перечисленные мной процессы, повторю: проработка идей для композиций, сочинительство мелодий, ваше наставничество при работе здесь, а также контроль за качеством звукозаписи, сведения и мастеринга. Слово сочинительство стоит через запятую. Продюсерский контракт обязателен, а значит и мешательство в сочинительство.
— Но ты же сам будешь сводить и «мастерить», ну и, э-э-э, контролировать качество?
— И что, эта работа не должна оплачиваться? А мне так кажется, что должна, и даже дороже обычныхрасценок. Продюсер и оператор в одном лице — стоит гораздо дороже.
— Ха! — хохотнул Кельми. — Чувствуется капиталист. Как же ты в СССР жить будешь? Тут социализм, гражданин! А скоро коммунизм построим. В восьмидесятом году. Через два года, однако.
— Ой! — скривился я. — Не смешите мои тапочки! Того дурака, что такое сказал, на кол надо было посадить, а не давать спокойно умереть в семьдесят семь лет.
— Кого это ты имеешь ввиду? — усмехнулся Кавагое. — Бывшего генерального секретаря КПСС?
Я посмотрел на него, никак не реагируя на провокацию, помолчал, подумал.
— Согласен на двести, — сказал Ситковецкий, и на подумать о будущем.
— Согласен, так согласен. Хрен с вами! Сегодня суббота. Приходите во вторник, — вдруг сказал я, удивляясь самому себе. У меня правда было много дел.
— А что не завтра? — спросил Ситковецкий.
— Так завтра же воскресенье, — удивился я. — Выходной.
— Ха! А ещё капиталист! — рассмеялся Кавагое.
Я ещё больше удивился.
— Ха! А ещё еврей! У вас же тоже один выходной, но «железный». В субботу, или нет?
Кавагое почему-то покраснел.
— У нас во Франции в воскресенье даже не все магазины и заправки работают, — хмыкнув, продолжил я.
— А что тогда не в понедельник? — продолжил наседать Ситковецкий.
— В понедельник двадцатого должны прийти из «отпуска» Буйнов и Компания. Продолжим работать над выступлением.
— Ха-ха! — рассмеялся Ситковецкий. — Они укатили на гастроли в составе «Ребят». Куда-то на юг. Ты не знал?
— О, мля! — удивился я. — Не знал.
— Давно «Ребята» планировали. Даже бас-гитариста искали, когда Буйнов во Франции гасился. А тут вернулся и сразу его Слбодкин призвал «к ноге». Там у них строго. Чуть что не так, получи по загривку, ещё проштрафился — получи «волчий билет».
Мне почему-то поплохело и это, вероятно, отразилось на лице.
— Да ты не переживай, они к декабрю вернутся.
— Они меня нае*али, — подумал я, стараясь не показать вида, что меня тошнит от человеческой подлости.
— Ну, уехали, так уехали. Отдохну хоть. Я и не планировал с ними репетировать. Ведь хотел вообще во Францию вернуться, да ребята толковые попались в университете. Поэтому решил остаться.
— Так решил, что гражданство принял? — усмехнулся Кавагое.
— Давно мечтал, — просто сказал я. — Вы тут сами не понимаете, где живёте. У вас в песне поётся: «где так вольно дышит человек», а вы не понимаете. Большое видится на расстоянии. Это я вам как художник говорю.
— Ты художник? — удивился Макаревич. — Я тоже рисую. Графику в основном.
— Графика — это круто! — покивал я головой одобрительно. — Я, тоже графику люблю, но больше, всё же краски.
Я взял акустическую гитару, повесил её на плечо и, к удивлению остальных, тронул струны.
— На маленьком плоту[1] сквозь бури, дождь и грозы взяв только сны и грёзы, и детскую мечту, я тихо уплыву, лишь в дом проникнет полночь, чтоб рифмами наполнить мир, в котором я живу
Ну и пусть, будет нелёгким мой путь, тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз… Но мой плот, свитый из песен и слов всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.
Я не от тех бегу, кто беды мне пророчит. Им и сытней, и проще на твёрдом берегу. Им не дано понять, что вдруг со мною стало, что вдаль меня позвало, успокоит что меня.
Ну и пусть, будет нелёгким мой путь, тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз… Но мой плот, свитый из песен и слов всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.
Нить в прошлое порву, и дальше — будь, что будет. Из монотонных будней я тихо уплыву на маленьком плоту, лишь в дом проникнет полночь мир, новых красок полный, я, быть может, обрету.
Ну и пусть, будет нелёгким мой путь, тянут ко дну боль и грусть, прежних ошибок груз… Но мой плот, свитый из песен и слов всем моим бедам назло вовсе не так уж плох.
— Чья песня? Твоя? — спросил Кутиков, чуть прищурив глаза.
Я отрицательно покрутил головой.
— Одного вашего музыканта. Навеяло.
— Бардовщина, — махнул рукой Ситковецкий. — Ну, так когда пишем?
— В понедельник тогда приходите, — сказал я, поняв, что, песня не впечатлила.
Как и в моём мире, «Плот» будет долго пробиваться «сквозь бури дождь и грозы», пока не выйдет на простор и не зазвучит из каждого утюга. Ведь не приняли его ни музыканты, ни Бари Алибасов — руководитель «Интеграла», где сейчас играл Юра. Ха-ха… Да-а-а… Не пришло время.
У каждого человека свои предпочтения, а уж у творческих людей и подавно. О том я и говорил некоторое время назад. Каждый из нас живёт в созданном самолично персональном мире. И в, принципе, нас мало интересуют чужие миры. Бардовщина! Вот так вот!
— Всё! С утреца?
— Давайте созвонимся. У меня другие были планы на утро. Я позвоню. Телефон оставь свой.
— А у тебя тут какой? — спросил, ткнув пальцем в аппарат, Ситковецкий.
— Давайте созвонимся. У меня другие были планы на утро. Я позвоню. Телефон оставь свой.
— А у тебя тут какой? — спросил, ткнув пальцем в аппарат, Ситковецкий.
Я сказал, он записал в маленький алфавитный блокнот. Я записал его номер в свой блокнот. И проводил гостей к выходу.
— С девчонками бы поближе познакомиться, — сказал Кельми.
— Покумают сей1час. Потом как-нибудь, — улыбнулся я. — Расстроили вы их.
Мне была понятно их поведение и я на них даже не злился. А вот моя молодёжь могла и подраться. Там такая Надежда! Я случайно посмотрел на неё раздетую — зашёл в девичью раздевалку — со спины посмотрел, но там такая рельефная спина! А в одежде — нормальная, симпатичная девчонка.
— Ну, так сейчас успокоим, — «улыбнулся» Макаревич.
— В морге тебя успокоят, — сказал я низким баритоном. Макаревич вздрогнул, а я улыбнулся. — Кавказская пленница. Очень люблю этот фильм. Потом-потом ребята. Всё, пока. До понедельника.
Войдя в Большой зал увидел девчонок и парней пьющих чай и кофе с какими-то плюшками. Они придвинули столы, стоящие обычно ближе к сцене, к передним креслами и мирно попивали горячительные в прямом смысле напитки.
— Вам налить кофе, Пьер? — спросила Светлана.
— Налей чаю, — кивнул я. — Пересохло в горле. В понедельник писать будем в нашей студии «Высокосное лето».
— Ух ты! У них крутая музыка! — сказал гитарист Толик из «девичьего состава».
— У вас уже круче. Уж поверьте мне. Потому они и, э-э-э, испугались пускать вас на фестиваль. Вы круче, но не зазнавайтесь.
— Мы круче, потому что ты с нами, Пьер. Мы все прямо чувствуем твою силу, когда играем. Это не только я… Все говорят. Правда, ребята? — спросила Рита. — Ты, наверное, колдун. Когда ты уедешь, карета превратится в тыкву, а наше платье в обноски?
— Ха-ха! — рассмеялся я. — Ну, я ещё долго тут тереться буду. И не бойтесь на счёт платья. Это пока сценические костюмы, но вы купите себе ещё круче. Вот поедем на гастроли западный мир на уши ставить и купите себе всё, что захотите.
— Тавк у вас же есть уже главный состав! — сказал Семцов.
