Приблизившись к избушке, мы остановились, переводя дыхание, а Полуксендз, пригнув голову, нырнул в дверь предупредить обитателей. Оно и правильно: сунься первым кто из незнакомцев, разбойники от неожиданности могли бы и рогатиной приголубить. Спустя пару минут Чтвртак вернулся и с почтительным поклоном передал приглашение пана Влчениша пану Жбана войти в скромное обиталище.
— Франта, Антан, Макс, пойдёте со мной. Остальные — займитесь лошадьми и озаботьтесь жильём. Коста — за старшего.
— Слухаем, шановный пан!
Поочерёдно отряхнувшись в сенцах от снега с помощью веничка из гусиных перьев, мы с поклонами вошли в перегороженную надвое занавесью горницу. Поклоны были совершенно естественными: низкая притолока попросту не дала бы шагать в полный рост. Мне же, как самому длинному и склоняться пришлось ниже всех, что, учитывая условный статус слуги при земане, было даже полезно для создания имиджа.
Со свежего воздуха зимнего леса дух избушки, что называется, 'шибал' немилосердно. Найдя дополнительный выход в раскрытую дверь, обволакивая входящих, устремились висящий под потолком смог очажного дыма, вонь немытых тел и оттаявшей меховой одежды, прокисшей еды и гнойников. Похоже, проветривать помещение здешние жильцы не решались как минимум с начала зимы. Пара небольших окошек, затянутых по здешней моде скоблёным пузырём, была намертво вмазана по стыку в стену и не то, что свежий воздух — и свет–то полуденный пропускала весьма и весьма условно.
Украшением горницы, помимо традиционного распятия, служили развешанные по стенам копья и саадаки с колчанами — явные свидетельства минувшей победы над здешними 'чойбалсанами', веники из трав и веток, плетёные косицы лука с чесноком и звериные шкуры. Шкуры были, по правде сказать, так себе: ни одной медвежьей или рысьей, парочка волчьих, а остальные — так, мелочь, — лисьи, барсучьи, даже заячьи… Впрочем, задачу дополнительного теплоизолятора они выполняли неплохо и в сочетании с бревенчатыми стенами, горящей лучиной и пламенеющими углями очага создавали ну очень тёплую атмосферу.
Середину комнаты занимала тяжёлая тёсанная столешница, укреплённая на паре толстых пней с обрубленными корнями. Возле этого стола располагалась широкая крестьянская лавка. Ещё пара лавок были отодвинуты к стенам и завалены грудами шкур. Со свету глаза не сразу могли углядеть укрытых этими шкурами людей. Помимо нас в помещении находились ещё четверо: двое лежащих на скамьях раненых и пара пожилых людей: женщина и опирающийся на самодельный костыль старик с длинным кинжалом в руках, который вполне можно было бы отнести к разряду мечей, если бы не отсутствие гарды–перекрестия.
Впрочем, в мечах–кинжалах и прочих мизерикордиях я разбираюсь слабо: в прошлые — или вернее сказать 'будущие'? — времена больше увлекался оружием эпохи мировых войн, а сейчас мечи как таковые мне не по статусу: носить их имеют право лишь дворяне, воины–кметы и, как ни странно, мастера–оружейники, причём у последних считается хорошим тоном собственноручно изготавливать мечи для сыновей–наследников. Народ же попроще довольствуется разнообразием топоров, палиц с дубинками и ножей. Говорят, на кордоне жители без секиры и пращи даже на женскую половину дома с матримониальными целями не заходят: слишком часты мелкие набеги немцев из Судет.
— Слава Йсу! — по местному обычаю поприветствовали мы хозяев.
— Во веки веков!
Дошедший до самого стола земан Ян несколько озадачено завертел головой, пытаясь понять, кто из двоих заросших мужиков на лавках является его свойственником. Разглядеть лица в царящем в горнице сумраке было действительно сложновато, да и видались Жбан с Юрасем, судя по обмолвкам, достаточно давно…
Из затруднения земана выручил сам 'виновник торжества', лежащий у торцевой стены, обратившийся к нему со всей возможной учтивостью:
— Поздорову ли добрался, дядюшка Ян? Какими ветрами тебя к нам принесло? Как поживает тётушка Марта? А дети как? Франта, Ясь, Карел, Ярмила?
— Слава Господу нашему и святым Микулашу, Йиржи и Яну! Жив–здоров их попущением. Карел с Ярмилой в Жбанове за меня пока хозяйнуют, а Франтек — вот он, со мной приехал. Франта, не стой истуканом, приветствуй нового хозяина Влченишева!
Жбан–младший покорно отвесил поклон раненому.
— Помогай тебе Боже, Юрась!
— И тебе в помощь Господь и все святые…
Но отчего я ничего не слышу о тётушке Марте и об Ясе?
— Эх, Юрась… Нету их с нами более. Марта моя ныне вкупе с ангелами небесными на нас с облаков взирает, да Матерь Божью усердно о грешных молит. А Ясь… Считай, тоже нет. Как три года назад на него жребий пал, так и уехал наш Ясек с хашаром по чужим землям да за чужой интерес биться. С той поры лишь единожды весть о нём дошла: калечный рыцарь завёз гостинец, да поведал, как Ясек навострился в Чёрной сотне наравне с монголами биться. Ту сотню яко клин вперёд бросают, дабы латный строй пробить. И доля добычи в ней впятеро боле, нежели в остальном хашаре.
— Да уж, дядюшка, тут ничего не поделать… Всё в руке Господней. Он жизнь даёт, он же и к себе призывает, и тяготами наш дух испытывает… Ин ладно! А всё же: как тебя с дружиной в наши края занесло? Не иначе, святой архангел Михаил ко мне вас направил в ответ на мольбы мои.
— Касаемо святого ничего не знаю, але ж явились мы вовремя, как я погляжу. — Усмехнулся в бороду Жбан–старший. — Хоть и завернули мы сюда попутно, по–свойски, ин придётся подзадержаться. В Пражский Град ехали, ан никуда тот не денется: до нас на Влтаве стоял и, даст Господь, после нас и внуков наших стоять будет. А свояку не помочь, так в том урон моей панской чести будет и от добрых христиан поношение великое. И то сказать: в пору, когда чёрные враны всему славянству обиды да неправды творят, всем нам надлежит заедино быть.
— Верно говоришь, дядюшка Ян! Однако ж прости меня за невежество: по молодости да с радости великой от встречи нежданной не усадил я вас с Франтеком и людьми твоими за трапезу. Погодь мал часец, пока ватажники мои на стол подадут. Хоть и неказисто угощение наше лесное, да от чистого сердца идёт! Отец Чтвртак — обратился раненый рыцарь к Полуксендзу — проследи, чтобы ради встречи такой ребятки расстарались, наилучший харч сюда подали.
— Слухаю, шановный пан! Вот только особо подавать и нечего: муку на кнедлики два дня как подъели, сыра осталось полторы головы — и тот овечий, что у бусурман забрали. Есть сало, колбасок моток да вяленая баранина, так ведь ныне суббота, сие вкушать грех, а на одной овощи — только брюхо пучить будет… Да и пиво всё вышло…
— Ничего, отче, придётся грех отмолить. Нельзя же дорогих гостей кормить голодом!
Тут в разговор вмешался младший из Жбанов:
— А может, мастер Макс своё искусство покажет? А то колбаски хорошо, так разве наешься? Вон какая орава–то…
Зееман задумчиво взглянул на меня, после чего вновь оборотился к раненому свойственнику:
— И то верно… Юрась, сей достойный человек, хоть и молод, але ж уже добрый мастер и полноправный член братства Святого Лаврентия, что в Жатеце. Едет со мной в Пражский Град, гхм, по цеховым делам.
Влченишский пан недоумённо вскинул брови:
— С каких пор, дядюшка, ты озаботился делами простолюдинов, да ещё из чужого города? На тебя это не похоже.
— Э, Юрась, мне до их дел касательства нету. Ан мастер Макс — человек полезный, да и за оружие держаться худо–бедно способный. — Зееман разгладил ладонью усы и бороду, скрывая едва заметную усмешку. — Он приятелю моему важную услугу сумел оказать, вот тот и попросил захватить его попутчиком, раз уж всё одно на Влтаву еду. Не по–христиански отказывать ближнему в такой малости! Так теперь и он нам не откажет, небось, добрую трапезу соорудить. Верно я говорю, мастер Белов?
— Само собой, пан Ян! Со всем старанием. Было б только из чего, а уж на вкус пищи никому жаловаться не придётся.
— Ну, так ступайте с Полуксендзом, да и они вот — старый земан сделал жест в сторону притихших в углу стариков — а мы пока с паном Влченишем по–семейному втроём побеседуем.
— Дозволь луку взять? — обратился я к раненому пану.
— Бери, что потребно, да и ступайте, ступайте! Да двери прикройте, нечего холод напускать! — Раздражённо буркнул Влчениш.
Ну понятно, господа вояки желают посекретничать, вон, даже стариков выставляют прочь. Второй–то раненый, похоже, в беспамятстве: за всё время не вздохнул, не шевельнулся. Ну что ж, мне чужие секреты ни к чему, на самом разве что штамп 'Для служебного пользования' не проставлен.
Прихватив со стены луково–чесночную вязанку, я вслед за Чтвртаком прижмурившись, вышел из избушки. Даже сквозь полусомкнутые веки сияющий в солнечном свете снежный покров слепил приспособившиеся к мраку жилища глаза, а свежий морозный воздух холодными струями врывался в ноздри, вытесняя из лёгких вонь и чад влченишевского жилища. Эх, хорошо–то как!
