Прошу садиться!
После того, как мы расположились, она продолжила приказным тоном:
Доложите о наличии личного состава, здоровье, и имеющихся проблемах, начнем с первого взвода!
Мне снова пришлось вставать.
В первом взводе в наличии четыре бойца, не считая меня. Здоровье у всех нормальное, табельное оружие в наличии, есть ещё трофейное, размещены в одном доме со вторым взводом и санитарами. Не хватает кроватей и отсутствует постельное бельё. Так же довожу до Вашего сведения, что моё командование взводом не оформлено приказом. Доклад закончил!
Горбушкина кивнула, что-то записала на лежавшем перед ней листе бумаги и разрешила мне сесть. Потом в том же духе доложили и остальные комоты, после которых слово взял Калинин и сообщил, что матрасы и бельё получим завтра, а кроватей не будет. Далее Горбушкина объявила, что личный состав роты сводится в два взвода, я буду временно командовать первым взводом. А нашей задачей в ближайшее время будет патрулирование участка дороги на Олонец.
30 марта 1940 года, город Петрозаводск, СССР
Отделенный командир Ковалев! Для награждения выйти из строя!
Четко печатая шаг, я подошел к командиру погранотряда и доложил:
Отделенный командир Ковалев по Вашему приказанию прибыл!
За героизм, проявленный в боях с белофинами, награждаетесь орденом Красной Звезды!
После этих слов полковник вручил мне орден в коробочке и орденскую книжку. На мне была шинель, так как награждение производилось на плацу перед штабом погранотряда и, несмотря на то что на дворе заканчивался первый весенний месяц, в Карелии ещё лежал снег и было достаточно холодно, а на шинель, как известно, награды не вешают. Как раз по причине холодной погоды полковник не зачитывал полного перечня моих подвигов — награждаемых много, будешь все заслуги перечислять — околеешь. Вот про погибшего комиссара Белковского подробно зачитали, ему ведь орден Ленина посмертно дали. По моему скромному мнению, которое я благоразумно держал при себе, совершенно незаслуженно. Хотя, если исходить из тех рапортов, что мы написали под давлением Горбушкиной, комиссару вообще надо было героя давать и памятник ставить. Горбушкина, кстати, получила орден Красного Знамени, по бумагам-то она активно руководила боем в Питкяранте и своими умелыми и героическими действиями не допустила прорыва финнов в город. Да и черт бы с ней, но я считал, что за мои подвиги по совокупности мне тоже вполне могли второе «Знамя» дать. Ну да ладно, переживем, все-таки теперь у меня два ордена, а это по нынешним временам реально круто. А возможность заработать награды впереди ещё будет, хотя мне бы и того, что есть хватило — не хочу больше воевать.
После того как нашу роту вывели в Салми, нам ведь больше принимать участия в боевых действиях, не довелось. Армейские части смогли укрепить фронт и с диверсантами справлялись собственными силами, а мы до конца войны занимались охраной тылов, патрулировали дороги да изредка отлавливали дезертиров. Работы было много, каждый день в патрулировании часов по четырнадцать, без выходных, но спали в тепле на белых простынях, питались сытно, хотя и однообразно, в общем жить можно. Но если ещё раз, то ну его на хрен!
Однако вернемся к нашей роте. В середине февраля из госпиталя вернулся Волков и принял командование подразделением, а Горбушкина осталась при нем в качестве заместителя. С наградами командира роты обошли, видимо, наверху решили, что раз выбыл по ранению в начале боя, то недостоин. В конце февраля к нам заехал по пути из госпиталя Петренко, его отправили домой долечиваться после тяжелого ранения. А вот Равиль Тошбоев умер в госпитале, жаль. Вообще, когда мы из Питкаранты в Салми прибыли, в роте осталось шестьдесят два человека — меньше половины от первоначального состава. Крепко нас финны потрепали. Пополнения нам не присылали, лишь возвращали выздоровевших после ранения. Поэтому мне пришлось исполнять обязанности командира первого взвода вплоть до сегодняшнего дня. Война завершилась мирным договором тринадцатого марта, Однако пограничники еще две недели работали в режиме военного времени. Но теперь всё, закончилась служба!
По окончании награждения я вернулся в казарму, прицепил на гимнастерку орден, попрощался с боевыми товарищами, забрал свой битком набитый сидор и отправился на вокзал. Можно было подождать пару дней и добраться до Горького бесплатно воинскими эшелонами, но я решил ехать в обычном пассажирском поезде, тем более, что с деньгами у меня проблем не было — жалование за должность командира взвода было достаточно неплохим.
Желание поскорей уехать от окончившейся неудачной войны, от казарменного быта и воинской дисциплины было настолько сильным, что я едва ли не бегом бежал на вокзал, а тем временем где-то на краю сознания постоянно свербила иррациональная мысль, что сейчас меня остановят и скажут, что произошла небольшая ошибка и надо ещё некоторое время послужить. Как же я устал от всего этого. Для человека двадцать первого века жизнь в сталинский период — тяжкое испытание, обусловленное бытовой неустроенностью, бедностью и скучностью существования, информационным голодом и прочими «прелестями». А служба в армии — хоть в НКВД, хоть в РККА заставляет ощутить все местные проблемы наиболее остро.
Именно опасаясь того, что мой дембель может сорваться, я не стал заранее покупать билет на поезд, решив, что приобрету перед отправлением на вокзале. Однако, подойдя к окошку кассы за полчаса до отправления, я узнал, что билеты есть только в СВ за двадцать один рубль пятнадцать копеек, и в общий вагон за три рубля. Что это такое я не знал, так как из ТАМошней жизни я знал, что вагоны бывают купейные и плацкартные, ЗДЕСЬ такие вагоны тоже были, но, со слов кассирши, на сегодняшний рейс билеты на них закончились. Немного поразмыслив, решил взять СВ — за такую цену должно быть очень круто. Взяв билет я вышел на перрон — состав уже был подан и пассажиры — в основном военные — подходили группами и по одному, но по большей части ещё не садились в вагоны, а стояли рядом — курили, общались с провожающими и между собой. У меня был билет во второй вагон, поэтому мне пришлось идти в голову поезда. Здесь на перроне стояла группа старших командиров, которые слегка удивленно проводили меня взглядами, когда я предъявил билет проводнику — усатому полнеющему мужчине в возрасте около сорока лет. Видимо, не по рангу мне в таком вагоне ехать, но ничего, переживут. Вагон оправдал мои ожидания — на полу лежала ковровая дорожка, на окнах белые занавески, а латунные ручки и элементы отделки начищены до блеска. Двухместное купе также выглядело весьма впечатляюще — полки обтянуты натуральной кожей, а стены отделаны бархатом. Довольно неожиданно было видеть эту роскошь после грязного обшарпанного вокзала в стране всеобщей уравниловки. Сбросив на полку сидор, я снял шинель и буденовку, после чего сел к окну, положив на стол перед собой две «Комсомольские правды» — вчерашнюю и сегодняшнюю. Кстати, шиза за все последних три месяца ни разу не появлялся, хочется надеяться что он пропал навсегда, а газеты я взял, чтобы было что почитать в поезде. В этом мире я постоянно пребывал в состоянии информационного голода — неприятное, скажу вам чувство. Лишь только я расположился, как дверь купе открылась и вошел батальонный комиссар — это звание соответствовало званию майора. Вошедший был среднего роста, возраста и телосложения. Он скользнул взглядом по моим петлицам и наградам, а я, встав, представился:
Комот Ковалев Андрей Иванович, с сегодняшнего дня переведен в резерв!
Комиссар ещё раз посмотрел на мои ордена и протянул руку:
Волгин Сергей Ильич.
Был бы сосед гражданский, можно было бы поздороваться не вставая и не представляясь, а вот если старший по званию командир, то так, по Уставу.
После знакомства я сел на место и развернул газету. Но почитать прессу сегодня вечером мне было не суждено. После того, как поезд тронулся, комиссар выставил на стол бутылку армянского коньяка и попросил меня сходить к проводнику за стаканами. Такие тут порядки — у кого звание ниже, тот за стаканами и ходит. А газету мы использовали для нарезки полукопченой колбасы из запасов комиссара. Бутылку коньяка мы пили часа три под неспешный разговор о войне да о международной политике. При этом мы сошлись во мнении, что британские буржуи крайне заинтересованы в том, чтобы рассорить СССР и Германию и будут прилагать к этому все силы. Однако Сергей Ильич не согласился со мной, когда я заявил, что летом немцы покажут англичанам и французам кузькину мать и раскатают их в кровавую кашу за пару месяцев, он был уверен, что эта война затянется на год или больше. Наевшись и напившись, мы завалились спать до самого Ленинграда, в который поезд прибыл только в час ночи. Вообще, по расписанию он должен был прийти в десять вечера, однако здесь опоздание на несколько часов — привычное дело, тем более что на этом направлении полно воинских эшелонов, которые сбивают весь график движения рейсовых поездов. Если бы мы приехали вовремя, то Сергей Ильич успевал на трамвае добраться до дома, а я — уехать с Финляндского вокзала на Московсковский и сесть там на последний поезд, впритык, но вполне мог успеть. А так мне пришлось до утра куковать на вокзале. Волгин, как и другие старшие командиры, прибывшие на этом же поезде вызвал из вокзальной комендатуры себе такси и уехал, тепло попрощавшись со мной. А мне этот комфорт был не по рангу — телефон один, очередь к нему в порядке звания. Со своими треугольниками я бы добрался до заветной трубки где-то во второй сотне. И лишь в шесть утра, когда на маршруты вышли первые трамваи, я поехал на Московский вокзал. Там приобрел билет на поезд до Горького, куда и прибыл следующим утром, хорошо выспавшись в купейном вагоне.
