— Я слышал о вашем журнале, — любезно ответил Сименон. — Но то, что им занимаются студенты, да ещё медики… Знаете, я ведь сам в молодости хотел стать врачом.
— Вы были бы великим врачом, — с уверенностью сказала Ольга.
— Вы мне льстите.
— Ведь вы же стали великим писателем. Как Чехов.
— Вы опять льстите! Чехов — это гений. Меня с ним познакомили русские, давно, после Великой Войны. Эмигранты. Не с самим Чеховым, конечно. С его рассказами. Чехов — да, велик, а я…
— Нет, это не пустой комплимент. Мы провели опрос, и наши читатели назвали вас, месье Сименон, лучшим современным писателем зарубежья — сказала Ольга и в доказательство достала из сумочки июльский номер «Поиска», с закладкой и отметкой нужного места.
Сименон взял журнал.
— Недурно, недурно… — непонятно, к чему относились его слова — к его популярности среди советских читателей, или к самому журналу. Номер был из финского тиража, не стыдно показать хоть и Сименону. — И вы публиковали мои вещи?
— Нет, не публиковали. Вы ведь нам ничего не давали.
— По собственному опыту знаю, что советских издателей это не останавливает.
— То было прежде, — вступила Лиса. — Сейчас наша страна присоединилась к Женевской конвенции, и потому авторские права незыблемы, публикация возможна только на основании договора.
— Да? — не скрывая сомнения, сказал мэтр.
— Опыт — критерий истины. Дайте нам рассказ, повесть, роман — и убедитесь.
— Я давно не пишу, — заметил Сименон.
— И Чехов не писал, не писал, а потом написал «Вишневый Сад».
— Великая пьеса, — согласился Сименон. — Но, повторю, я не Чехов.
— Вы — Сименон! — приняла передачу Ольга. — Чехов, между прочим, писал детективные рассказы,
— Вот как?
— «Шведская спичка», «Драма на охоте». И он всю жизнь мечтал написать роман, даже принимался, но — не сложилось. И мы до сих пор жалеем, что не написал. Не заставляйте мир жалеть о ненаписанном вами романе!
Видно было, что мэтру разговор нравится, но он всё же решил сменить тему.
— Советские студенты пьют спиртное?
— Советские студенты, как и студенты всего мира, пьют всё, что льётся. Но мы сейчас не пьём. Нельзя.
— Понимаю, — кивнул Сименон. — А вы, господин Чижик? У вас тоже режим?
— Ещё какой! Но в ваших романах герои пьют очень уж завлекательно. Перно, кальвадос, арманьяк — это как заклинания. Я никогда не пил ни перно, ни кальвадоса, ни арманьяка.
— Знаю, знаю, русские всему предпочитают водку. Но у кальвадоса есть свои достоинства.
Жена принесла бутылку, пару стопочек и тарелку сыра.
— Так вы считаете, вашей шахматной мысли не повредит стопочка? — спросил Сименон.
— Может, и повредит. Но моя жизнь — не только шахматы. Такой случай!
— Тогда могу предложить кальвадос. Лучшего не найти во всем мире.
И мы выпили по первой.
— Это царский напиток!
— Вы думаете? — спросил Сименон.
— Да. Кабы я был царем, как Иван Васильевич, то пил бы не анисовую водку, а кальвадос.
И мы выпили по второй. В стопочке, на глазок, было граммов тридцать. Две по тридцать — шестьдесят. Пустяк по российским масштабам.
Девочки решили отвлечь нас от этого увлекательного дела. Стали спрашивать Сименона о его взглядах на современную литературу, на движение за ядерное разоружение, на систему здравоохранения, на космические исследования, и далее, и далее, и далее.
Сименон не только отвечал, но и спрашивал — как случилось, что журнал доверили студентам? Каков тираж? Какова коммерческая подоплека процесса? Сколько платят авторам, советским и зарубежным? На последний вопрос девочки сказали, что готовы заплатить Сименону столько, сколько тот назначит.
Я от такого ответа невольно посмотрел на бутылку.
— Желаете ещё? — спросил мэтр.
— Желать-то желаю. Но я, если выпью лишку, начинаю петь! — ответил я, понимая, что лишку я уже выпил. К тому же натощак.
— «Где поют, ложись и спи спокойно, кто поёт, тот человек достойный» — сказал мэтр, и налил по третьей.
— Я предупредил, — и я выпил третью стопочку. Чего только не сделаешь ради дела. А мэтр, говорят, много сговорчивее и разговорчивее после ста граммов.
Да я и сам разговорчивее. Ну, а что придётся расплачиваться кошмарами — так это когда придётся. Ночью. А сейчас день.
И я, как предупреждал, встал и запел:
La donna è mobile
Qual piuma al vento,
Muta daccento — e di pensiero.
Sempre un amabile,
Leggiadro viso,
In pianto o in riso, — è menzognero.
Мэтр был потрясён. Или сделал вид, что потрясён. Ну да, петь я могу, и петь хорошо, даже замечательно — для любителя. Могу претендовать на звание «Лучший певец-любитель Чернозёмска и окрестностей». Не факт, что получу первый приз, но в тройку войду наверное.
— Манифик, манифик, — повторял он и предложил было четвертую стопку, но я попросил пардону, совсем по-фроловски — две руки на уровне груди ладонями к собеседнику.
И взял кусочек сыру. Закусить.
Нужно было с сыра начинать!
Потом мы спели трио — я, Лиса и Пантера. Старую казачью песню. Мы умеем.
Сименона пробрало до слёз. Ну, это перебор, и пение мы завершили веселой чунго-чангой. Мэтр заулыбался. Совсем другое дело!
И я, с разрешения хозяина, сделал несколько фотографий своим призовым «ФЭДом». Две плёнки отщёлкал, особой чувствительности. Специально купил такую, чтобы со вспышкой не заморачиваться.
Мэтр за столом, мэтр у окна, мэтр с трубкой, мэтр без трубки, мэтр с Лисой и Пантерой — двенадцать кадров, мэтр со мной — три кадра, мэтр со всей нашей троицей, мэтр со мной за шахматной доской (у Сименона были шахматы, нет, не играет, но любит решать шахматные задачи).
Мы не просто изображали игру, мы сыграли настоящую партию, впрочем, короткую: я поставил писателю мат Легаля.
— Не огорчайтесь, дядя Жора, — сказала расшалившаяся Лиса, — Чижик играет тем сильнее, чем больше уважает соперника. Он даже Фишера победил, а Фишер в шахматах — это почти как вы в литературе!
И Сименон опять развеселился. Даже позволил сделать фотографию с Жаном — по просьбе нашего учителя, конечно.
Усталые, но довольные (а я еще и пьяненький), мы отправились в обратный путь.
— Хороша страна Швейцария, а Россия лучше всех, — пели мы по дороге. Голосили, да.
Но к Биллю кальвадос почти выветрился. Оно и к лучшему: Фролов встретил меня известием, что звонили из нашего посольства. Очень я им вдруг понадобился. Выражали недовольство моим отсутствием. И велели срочно перезвонить по такому-то номеру.
Со звонком я не спешил. Принял душ, переоделся, потом сходили пообедать с девочками: кусочек сыра, даже самого замечательного, обеда не заменит. А вести серьезные разговоры на пустой желудок не рекомендуется. У голодного человека падает сопротивляемость, ему можно навязать свою волю, диктовать условия, доминировать. Голодный солдат — неважный солдат. Война войной, а обед по расписанию!
И только настроившись на разговор, я из своего номера позвонил в посольство.
— Михаил Владленович? Спасибо, что нашли время позвонить, — не без ехидства сказал голос на той стороне линии.
Я не ответил.
— Ваша линия прослушивается? — спросил тот же голос.
— Помилуйте, откуда же мне знать? Будь я дома, в Сосновке или в Москве, я бы мог ответить точно, но здесь, в чужой стране? Я звоню из отеля, через коммутатор, выводы делайте сами.
— Ладно. Товарищ Чижик, вам нужно…
— Простите, а с кем я, собственно, разговариваю?
— Никонов. Егор Степанович Никонов, атташе посольства. Вас это устраивает?
— Пока да.
— Хорошо хоть пока. Так вот, товарищ Чижик, вам нужно отправиться в Ливию.
— Мне? Вы, верно, обознались. Мне в Ливию не нужно. Совершенно.
— Как не нужно?
— Просто. Я, Михаил Чижик, не испытываю никакой нужды в посещении дружеской Ливии. Во всяком случае, в настоящее время. Я в этом совершенно уверен.
