В доме, помимо двух комнат, была небольшая кухня и просторные сени, удобства находились во дворе, там же стояла бочка, которую водовоз наполнял за серебряную полтину, а дождь — бесплатно. Наниматель, Лев Иосифович Пилявский, представительный мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, с торчащими в стороны от обширной лысины седыми волосами и внушительным носом, вооружённым толстыми роговыми очками, принимал учеников у себя в кабинете — большой комнате с окном, толстым ковром на полу и электрическим освещением. Он сидел в кресле, сложив руки на объемном животе, напротив него девочка старательно водила смычком по струнам. Нюра Пахомова только что вернулась из лавки и выкладывала продукты на кухонный стол.
— Наденька, золотце моё, отдохни минутку, — Пилявский погладил ученицу по голове, забрал у домработницы сдачу и тщательно пересчитал, сверяясь с тетрадкой. — Что, приказчик опять не отпустил по нормальной цене топлёное масло?
— Господь с вами, Лев Иосифыч, — Нюра к скаредности хозяина успела привыкнуть, — и так хорошая цена шесть гривенников за фунт, куда уж дешевле. Вы вона сколько с детишек берёте, да ещё в консистории жалование плотют, а всё жмётесь, как будто на паперти стоите.
— На паперти, милочка, поболее моего получают, — Лев Иосифович тщательно проверил вес и количество продуктов, отрезал кружочек кровяной колбасы, понюхал с подозрительным видом, пожевал, для виду скривился. — Ладно, идите уже до пятницы. И чтобы не опаздывать.
— Да уж пойду.
Нюра уткнулась взглядом в переносицу Пилявского, тот попыхтел, но три рубля отсчитал, добавил ещё два рубля за стирку, отдал женщине свёрток с грязным бельём, выпроводил её из сеней и закрыл дверь. Золотце Наденька поиграла ещё с четверть часа, оставила полтора рубля и убежала. Пилявский не торопясь поужинал пирогами с капустой и наваристыми щами на мозговой кости, сложил посуду в таз и прикрыл полотенцем. Потом, скорее по привычке, пересчитал серебряные ложечки и фарфоровые чашки.
Больше двух учеников в день он не брал, мерзкие дети выматывали всю душу, насилуя беззащитный инструмент и издеваясь над учителем. Самым противным был мальчик лет двенадцати, которого он взял на позапрошлой неделе, этот приходил уже третий раз, в девять вечера, вместе с матерью. Она садилась на стул в углу комнаты и с благоговением смотрела на своего тупого отпрыска. Перед первым занятием Пилявский заломил три рубля, и подумывал увеличить плату до пяти — мелкий гадёныш не мог ни одной ноты сыграть правильно, способностей к музыке у него не было никаких совершенно. К тому же гадёныш ещё и косил левым глазом, и когда играл, глядя на струны скрипки, казалось, прямо на Пилявского таращился.
— Эмма Арнольдовна, счастлив видеть, — он распахнул входную дверь в четверть десятого, эта семейка всегда опаздывала. — А вы, юноша, мигом в мой кабинет, инструмент вас заждался.
Эмма, невзрачная женщина средних лет, благодарно кивнула, уселась на стул в углу, её сынок схватил скрипку, словно биту для лапты, и противно заскрипел смычком. Пилявскому очень хотелось оглохнуть, у мальчика явно проглядывали садистские наклонности. К счастью, через десять минут в дверь позвонили, на время прервав пытку.
— Ой, — мама юного таланта подняла голову, — Лев Иосифович, это мой муж. Он так хотел посмотреть на Жоржика. Жоржик, это папа пришёл тобой восхищаться.
Пилявский поморщился. Муж Эммы Арнольдовны, по её словам, был ответственным работником наркомата просвещения, и мечтал видеть сына великим композитором. Лев Иосифович ещё ни разу его не видел, и совершенно не желал этого.
— Уже иду, — он изобразил слащавую улыбку, отпирая замок и отодвигая задвижку.
В сени, толкнув Пилявского в грудь, молча зашёл худой мужчина среднего роста с офицерскими усиками и в пальто, на щеке его виднелся уродливый шрам. Следом за ним в дом прошли ещё двое, в кожаных куртках, оба крепко сбитые и невысокие, похожие друг на друга словно братья. У одного из них ухо было изломано.
— Позвольте, вы кто? — Пилявский посмотрел на Эмму, та, как ни в чём не бывало сидела на стуле, ссутулив спину и уткнувшись взглядом в окно. — Что себе ваш муж позволяет? Почему вы безобразничаете, товарищ?
— Ты смотри, артист, прям шапито представляет, — усатый встал посреди кабинета, заложив руки за спину, один из его подручных занял место у окна, второй — у двери. — Обождите-ка нас на кухне.
Эмма послушно встала, Жорик швырнул скрипку на пол так, что та треснула, ткнул Пилявского смычком в живот.
— Нажрал пузо, лишенец, ничего, сейчас сдристнешь чутка, — малец мерзко хихикнул и вышел вслед за матерью.
— Что всё это значит? — Пилявский вздёрнул подбородок вверх. — Как вы смеете, я профессор филармонии. Сейчас же вызываю милицию.
Один из незваных гостей, караулящий у двери, подошёл сзади и пнул хозяина дома под коленки, а когда тот шлёпнулся на пол, приставил к горлу нож. Усатый с кривой улыбочкой осматривал кабинет, даже зачем-то пощупал ковёр.
— Бедно живёшь, скрипач, я уж думал, давно хоромы выстроили. Где Станислав? — наконец спросил он.
— Так вам брат мой нужен? Он умер четыре года назад.
— Вот значит как, откинулся, гнида, а я поначалу думал, всё, сбежал пан Пиляцкий за границу с концами, плакали мои денежки, но потом кой-какой след нашёл, и по всей России его ищу уже несколько лет. Точно помер? А то ведь проверю.
— Да кто вы такие? На Немецком кладбище лежит, на четвёртом участке, хоть сейчас езжайте смотреть.
— И ничего не передавал для друзей своих? Деньги, к примеру?
— Какие ещё деньги? Если это ограбление, то возьмите в столе, и уходите, — Пилявский был напуган, но хорохорился и старался своего страха не показать.
Усатый кивнул, гость в кожанке споро обшарил ящики стола, нашёл в прикрытом фанеркой потайном отделении тощую пачку денег, пересчитал.
— Тридцать два червонца с мелочью, — доложил он.
— Большая сумма, не один день копил, — усатый подошёл поближе к Пилявскому, и резко ударил того ногой в живот. — Куда твой брат золотишко девал, падла?
Хозяин дома открыл рот, хватая воздух, и тут же получил удар в ухо, потом его вздёрнули наверх, и начали избивать, заткнув рот старым вонючим носком. Подручные усатого били умело, заставляя учителя музыки выть и извиваться, но до потери сознания не доводили.
— Оставьте его пока, — распорядился главарь через несколько минут, подошёл почти вплотную, схватил Пилявского за волосы, запрокинул голову, остриём ножа вытащил носок изо рта. — Ты уж припомни, скрипач, куда что он положил. Времени у нас много, а у тебя совсем мало. Что молчишь, рожа интеллигентская?
— Обделался он, — доложил один из подручных, — эй, гляди, глаза закатил, неровён час помрёт.
— Так вы с ним поаккуратнее, — усатый засунул носок обратно, надрезал Пилявскому кожу возле глаза, подцепил кончиком лезвия. — Бережно.
* * *
Тридцатое отделение милиции располагалось рядом с пожарной частью в бывшем Сокольническом полицейском доме, построенном архитектором Геппнером, и охраняло население дачного московского района от бандитов, воров и прочих несознательных элементов. По сравнению с соседними, двадцать девятым, обслуживающим вокзалы на Каланчёвской площади, и тридцать шестым, охраняющим покой жителей Преображенки и села Черкизово, у тридцатого была своя специфика — на его территории располагался Сокольнический лес с его тропинками, аллеями, дачными домами, местами отдыха, воровскими малинами и бандитскими притонами, переходящий дальше — в Погонный Лосиный остров. Здесь преступный элемент чувствовал себя привольно, милиционеры при всём желании не могли охватить все тропки своим вниманием, сил оставалось только на основные просеки и центральный круг. Зато в остальном район был спокойный — тут хватало и больниц, и заводов, частный сектор был небольшой, не то что в Черкизово, а рабочий люд селился по каменным домам. В жилой застройке громких преступлений было немного, если и проявлял себя криминальный контингент, то скорее по мелочи. Барыги, проститутки, несколько злачных мест с азартными играми и кокаинистами, всех их наперечёт в отделении знали.
