— Нет, до этого не дошло.
— А до чего дошло? До кого?
— Видишь ли, Коба, всё оказалось сложнее. Там, в Горках, наших встретили… чёрт его знает, кто встретил, но положили всех в считанные минуты.
— Это тебе кто рассказал?
— Контроль. Он близко не подходил, смотрел в бинокль. Говорит — как кабанчиков с лабаза. Пиф, паф, ой-ой-ой! Очень впечатлён.
— Охраны в Горках нет, не так ли?
— Полтора инвалида, вот и вся охрана.
— И эти полтора инвалида перебили твоих корейцев?
— Они перебили наших корейцев, — не уступал Дзержинский.
— Ваших, ваших. Они же за ОГПУ числились?
— Они нигде не числились. Невидимки.
— Ладно, не будем препираться. Что дальше думаешь делать?
— Вот к тебе пришел. Посоветоваться. С кем ещё советоваться? С Бухарчиком? С остальными? Ленинцев, настоящих ленинцев, двое, я и ты, остальные не в счет.
— Я ленинец, — согласился Коба. — Потому говорю — пей чай, остынет.
И они неторопливо стали пить чай. Потом — по второму стакану.
— Это, я понимаю, не вся сказка, — сказал, наконец, Коба.
— Не вся, — признался Дзержинский.
— Так рассказывай дальше.
— А дальше было вот что. Ночью от станции Герасимовская отошёл поезд. То есть сначала он на станцию пришёл, вечером. А ночью отошёл.
— И что?
— Не простой поезд. Поезд Троцкого.
— Вот как?
— Но главное другое. На станцию поступила телеграмма — обеспечить поезд всем необходимым, отправлять вне очереди. И не только на эту станцию, на все станции Николаевской дороги. То бишь Октябрьской.
— Интересное дело.
— Интересно, кем она подписана.
— Проституткой? — с глазу на глаз, Коба не стеснялся. Он и вообще-то не сказать, чтобы стеснительный.
— Лев Давидович для железной дороги величина посторонняя. Мной она подписана, телеграмма. Мной и тобой, Коба.
— Я к железной дороге вообще никакого отношения не имею.
— Интрига. Странная и опасная интрига. Слушай дальше. Начальник той станции получил уже отдельную телеграмму: соблюдать полную секретность и не высовываться.
— Что значит — не высовываться?
— Буквально не высовываться. Если что велят — делать, а не велят — сидеть в помещении, и наружу не выходить. Никому. Он и не выходил. Но в окошко поглядывал. Осторожно, за занавесочкой. Луна полная, небо ясное, снег, и видно отменно. Вот он и увидел, что подкатил к поезду автомобиль, роскошный, из него вышел негр и ещё трое, судя по описанию, доктор с помощниками.
— Не простой доктор, но нам-то что?
— А ещё вышел мужчина приличного вида, и две бабы.
— Ленин, Крупская, и сеструха ленинская?
— Тут он не уверен. Похож, говорит, на Ленина, но бодрый, ходит прямо и быстро, руками размахивает. И вроде повыше росточком. Может, говорит, братец ихний, Дмитрий.
— А бабы?
— Бабы и есть бабы. Мешки с мякиной. Не разглядел. Поднялись в вагон, и всё.
— Всё?
— Автомобиль загнали в грузовой вагон, по сходням. Сами сели в третий. И поезд тронулся.
Никого, кстати, из поездной бригады, не видели. Ни кочегаров, никого. Даже за припасами не пришли.
— Какими припасами?
— На всякий случай приготовили. Хлеб, сало, огурцы солёные, капуста квашеная, картошка горячая, штоф самогона. Так всегда делают, если начальство едет, бригаду кормят, чтобы довольны были, не жаловались попусту. Обычай.
— И не забрали?
— Не забрали. Жутью, говорил начальник, от этого поезда так и веет.
— Говорил? Ты его что, уже…
— Нет, зачем? Наоборот, поблагодарил. Если что, он засвидетельствует: не Ленин. Какой Ленин? Ленин умер.
— Именно. Ленин — умер. И точка, — сказал Коба.
Да, он верный ленинец. Отделяет главное от третьестепенного.
— Ленин умер, — согласился Дзержинский. — И поэтому следует организовать достойные похороны.
— Это хорошо, это правильно, — одобрил Коба.
— В газетах публиковать: траур, клятва у гроба, страна замерла в скорбном молчании, и всё такое.
— И это дельно.
— Сегодня же доставить тело в Кремль. Старые большевики, преданные товарищи и доставят.
— Как?
— Из Горок, поездом. Усадеб под Москвой много, любую можно объявить Горками. Горки — два, Горки — три, Горки — девять.
— А тело?
— Старичков у нас тоже много. Подберём как в аптеке, тютелька в тютельку. Подгримируем, если что. Усопших в чинах всегда гримируют, такой порядок, — сказал Дзержинский. Всё это он придумал заранее, осталось уточнить детали.
— Хорошо бы и Крупскую показать, — сказал Коба. — Только обязательно живую. Чтобы на весь мир рыдала.
— Уже нашли.
— Кто? — без особого интереса спросил Коба.
— Актриса, тоже вдова. Так сыграет — любо-дорого глядеть. Загримируется, оденется пострашнее, на шляпку вуалетку нацепит. И будет сдержанно, но горько и проникновенно рыдать.
— Достойно, — оценил Коба. — Я бы и сам лучше не придумал. А потом её — того?
— Нет-нет, зачем. Вдова Ленина должна жить долго. Лет семьдесят, не меньше. Чтобы никаких слухов, никаких подозрений. Воспоминания писать правильные. Перед школьниками выступать. Найдём дело.
— Пожалуй, — после раздумья сказал Коба. — Если будет себя вести хорошо, пусть живёт. Глядишь, другие вдовы понадобятся, а тут и искать не нужно.
Они посидели под потрескивание дров в камине. Паршивые дрова, сосна, зато много. И пахнет приятно.
— А я придумал ещё лучше! — оживился Коба. — Мы Ильича вообще хоронить не будем.
— Как — не будем?
— Я, знаешь, книжку читал, ещё мальчишкой. Тайны нужно держать на виду. Вот и мы нашего Ильича поместим на самое видное месте. Построим что-то вроде мавзолея, и в стеклянном гробу будем показывать трудящимся. Кто, кто усомнится, что настоящий Ленин — с нами, он со всей отчизной? Мудрый, задушевный и простой!
Ну да, вина он не пьёт, зарок дал, подумал Дзержинский. А вот что он курит? Табачок у Кобы был явно не простой, с горьковатым, и одновременно сладковатым дымком. Может, потому и в камине сосна? Прятать запах?
— В стеклянном гробу?
— Да, закалённого стекла. Я видел в Париже музей. Там и Наполеон, и Нельсон, и другие. Не в гробу, нет. Стоят, вдаль смотрят. Или на тебя. Из воска сделаны, раскрашены, одеты — от живых не отличишь. А нам проще, нам нужно, чтобы не отличили от мёртвого. Найдутся же умельцы?
— Как не найтись, — согласился Дзержинский. А ведь интересно придумал Коба, не так он прост, как хочет казаться. Бухарчик — он вроде шутихи, трещит, горит ярко, сыплет искрами, а толку никакого. Пшик один. Коба — другое. Он не горит, тлеет. Как торфяник, в глубине. Не приглядишься — не увидишь. А сделаешь неправильный шаг — провалишься вниз, в пекло, где и сгинешь без следа.
Нужно учесть. Обязательно нужно учесть. Сколько всего нужно обязательно учесть! Право, жаль, что Ленина нет. С ним было проще, с ним нужно было учитывать одного только человека, самого Ленина, остальных же поскольку-постольку.
— А мавзолей устроить на самом видном месте, на Красной Площади, — развил он мысль Кобы.
— И каждый год парады! Прямо перед стеклянным гробом! — продолжил Коба, но, оборвав полет мысли, спросил:
— Так когда тело Ильича прибудет в Москву?
Дзержинский достал часы, швейцарские, но в простом нейзильберовом корпусе, щёлкнул крышечкой.
— Полагаю, часа через полтора траурный поезд прибудет на Саратовский вокзал. Представители трудящихся уже направлены на встречу с телом вождя. И здесь, в Кремле, готовятся. Без размаха, чтобы не было ощущения отрепетированности.
— И об этом ты подумал, — похвалил Коба. — Ну, а что с теми? С теми, кто там, в усадьбе?
— Мы подняли батальон ОГПУ, усиленный полубатареей трёхдюймовок. Сейчас Горки — настоящие Горки, Горки-прим, — окружены, все подъезды контролируются. Когда подвезут снаряды, начнём
— Подвезут?
— Пушки отдельно, снаряды отдельно. Во избежание эксцессов. Я решил, — тут Феликс решил не прятаться за «мы», — решил использовать новейшие фосфорные снаряды. Пять дюжин снарядов. Сгорит усадьба, и очень хорошо.
