я соображала уже совсем плохо. Перед глазами стояла мутная темная пелена, которая не давала возможности разглядеть ни чертовы грядки, ни торопливо подхватившую меня Лауру.
Очнулась я оттого, что в лицо мне брызгали прохладной водой. И Лаура торопливо говорила:
— Сестра Рания, она сперва бодренько бегала-бегала, а потом хужей и хужей… А потом смотрю: стоит белая и ничего перед собой не видит. Я ее в тенек и повела, а потом уж волоком оттащила…
Пожилая монахиня стояла на коленях рядом, протирая мне лицо и шею холодной мокрой тряпкой. Ощущение было не из приятных: влага быстро сохла на лице, и казалось, что по коже ползают мелкие мурашки. Я вяло оттолкнула ее руку и утерлась рукавом. Ощущение зуда на лице пропало, но чувствовала я себя отвратительно. Старуха вздохнула и, кряхтя поднимаясь с колен, велела:
— Ты, Лаура, посиди с ней. Я сейчас сестру помоложе в монастырь сгоняю за телегой.
Через некоторое время приехала небольшая тележка, запряженная крепким рыжеватым коньком, которого под уздцы вела молодая круглолицая женщина, очередная сестра, имени которой я не помнила. Лаура помогла мне встать и подтолкнула в тележку. Сама она явно собиралась оставаться на проклятой капусте, но круглолицая сестра сообщила:
— Матушка настоятельница велела тебе, Лаура, сидеть с ней в келье. Сказала: все равно от тебя толку никакого. Так хоть за этой дохлятиной присмотришь. -- Затем монашка торопливо перекрестилась и добавила: – Понятно дело, что дохлятиной она в сердцах называет. Но как мне велено, так я и передала.
Даже те десять минут на солнце, которые мне пришлось провести в открытой телеге, закончились еще одним обмороком. В себя я пришла уже в келье, где Лаура снова протирала мне лицо прохладной тряпкой.
— Перепугала ты настоятельницу-то! Все же они за невест хорошие вклады получают. А ежели самого баронета невеста помрет, это ж какой скандалище будет! Ну и мне заодно повезло – велено при тебе сидеть и следить, чтобы хуже не стало. На лекаря-то мать настоятельница тратиться не хочет, а все же боится, чтобы ты падучей не заболела. Так что и для меня теперь никакой капусты. Да и слава Богу! – экспрессивно перекрестилась она и, отжав влажную тряпку, ляпнула мне её на лоб со словами: – Лежи теперь приходи в себя.
Прохлада кельи сделала свое дело. Мне стало получше, и я даже решила сесть. Лаура подхватила вторую тощую подушку с соседней кровати и, подсунув мне ее под спину, помогла.
— Ну вот, вижу, что тебе уже получше. Ты главное, остальным то этого не показывай. А то ведь здесь быстренько: или на огород отправят, или того хуже, за скотиной убирать. А я мух навозных страсть как не люблю!
Некоторое время я осторожно осматривалась. Но вроде бы больше в глазах не двоилось.
— Лаура, а зачем вообще нас в монастырь отправили? Почему нельзя прямо из дома к мужу?
— Не знаю… - она задумчиво пожала плечами. – От веку так заведено. На три месяца перед свадьбой в монастырь. Вроде как считается, что святые сестры обучают нас дом вести, работе всякой полезной. Ну и о душе беспокоятся.
Раньше, сказывают, среди сестер умелицы были: кружева плели и шитью-вышивке обучали. А сейчас… – Лаура раздраженно махнула рукой. – Сейчас скорее как батраков нас используют, но кто ж против традиций пойдет? И опять же: вроде как перед свадьбой в монастыре поработать – богоугодное дело считается.
У меня в Лагенберге кузина живет по отцовской линии. Она постарше. И три года назад мы с семьей на свадьбу ее ездили. За богатого, слышь, купца сосватали. Так у них тоже в монастырь невест сдают. И много что она нам, двоюродным да троюродным, про это говорила. Хвасталась, что научили готовить их блюда, как для благородных, на стол. Кружева показывала, которые за три месяца там наплела. А еще для себя в приданое сшила такой мешок: белый, по углам вышивка, а в середине дырка и кружевами оторочена. Сказывала, что в этакое диво через ту самую дырку одеяло запихивают. Оно, дескать, в этом самом мешке гораздо меньше пачкается и потому служит дольше. А называется тот мешок – пододеяльник! Вот так вот, в путних монастырях! А у нас… – она безнадежно махнула рукой и тихонько закончила: – Барон-то сам слепой, толку с него никакого. А баронесса только и смотрит, как чего лишнего урвать и у кого кусок отобрать, чтобы вроде как по закону вышло.
Некоторое время в келье стояла тишина: я обдумывала все, что услышала. Потом рискнула задать ещё один вопрос:
— Луара, а почему барон слепой? Он когда навестить меня приходил – я удивилась. У него вполне нормальное зрение.
— Так тебя же не барон навещал, а твой жених! – приятельница с недоумением уставилась на меня, а потом, взявшись руками за обе щеки, на выдохе ойкнула: – О-о-ой! Ты же действительно ничего не помнишь! Ты даже и простого самого не понимаешь!
Она еще некоторое время смотрела на меня с испугом, а потом торопливо заговорила, сильно понизив голос:
— Ты хоть не говори никому, а то слабоумной объявят! Увезут в Хальтбург, в лечебницу. Там, сказывают, вообще никто не выживает! Господи, Боже мой, – она торопливо перекрестилась несколько раз и зашептала: – Это не барон к тебе приходил. Ты же не за барона замуж-то идешь. Тебя замуж за господина Рудольфа выдают. А господин Рудольф не барон, он баронет! Понимаешь теперь?! Баронет! Ты не женой слепого барона будешь, а его невесткой. Понимаешь?!
— Понимаю… Спасибо тебе, Лаура. Ты когда рассказываешь, я даже кое-что вспоминать начинаю. Только все равно непонятного очень много, – тоскливым голосом пожаловалась я.
— Так ты спрашивай, спрашивай, пока я туточки! – все так же яростным шепотом выговаривала девушка. – Я же вижу, что ты нормальная. Но ежли до баронессы что дойдет,, она тебя со свету сживет! Ты спрашивай, спрашивай, чего надобно…
В этот момент в коридоре раздались цокающие
