— Я знаю, — кивнул Эральд. — Спите, Дамьен. Надеюсь, вас больше не будут мучить кошмары.
Дамьен взглянул снизу вверх — взглядом больного пса. Камера Уютного Дома растворилась в темноте. Эральд открыл глаза.
Они оба наблюдали: Сэдрик — встревоженно, а Алвин — удивлённо.
— Кому ты снился перед коронацией? — спросил Сэдрик таким тоном, будто Эральд сделал что-то непозволительно рискованное. — Вместо того, чтобы отдохнуть…
— Не ворчи, — улыбнулся Эральд через силу и стёр испарину со лба. — Дамьену. Я не собирался, так вышло. Это как… позвал он меня, что ли. Как Бриан в своё время.
— Раскаялся? — спросил Алвин с кривой усмешкой.
— Нет. Но готов изо всех сил сотрудничать со следствием, потому что его ужасают пытки. Алвин, нам надо запретить пытки. В принципе.
— Э… — Алвин так удивился, что даже не нашёлся с ответом сразу. — В смысле — вообще?
— Ну да.
— Государь, — сказал Сэдрик, — перегибаешь немного. Не хочешь смертей — это понятно. Думаешь о милосердии там, о справедливости — это красиво, может, и сработает. Но как ты заставишь какого-нибудь гада сознаться? Ну, ладно, ты-то, может, и заставишь. Ты — благой, рядом с тобой их пробивает на совесть. А простой дознаватель?
— В том мире, где меня воспитали, заставляют, показывая улики. Опрашивая свидетелей. Беседуя.
— Ага, — хмыкнул Алвин. — Да наплевать им на беседы! А свидетелей можно и подкупить, и запугать.
— А если взять первого встречного и достаточно долго пытать, он признается, что хотел украсть луну с неба, лишь бы его оставили в покое. Я не прав?
Похоже, такой поворот не приходил ребятам в голову — Сэдрик кивнул, а Алвин задумался.
— Как можно верить в признание, если его выбили? — продолжал Эральд. — А если человек от ужаса кого-нибудь оговорит? Соврёт, лишь бы спастись от боли? Будем пытать заведомо невинного, чтобы он подтвердил?
— Ну, это не о Дамьене, — сказал Алвин. — Дамьен замаран от носа до хвоста.
— Он рассказал много всего только от ужаса, — сказал Эральд. — А если ты прикажешь его пытать, он просто умрёт, он нездоров и не слишком силён физически.
— Государь, неужели жалеешь эту мразь? — Сэдрик покачал головой.
— Он — гад, но живой человек. Мы его накажем и справедливость восстановим, но не будем мучить беззащитного — он ведь беззащитен сейчас, Дамьен. Помнишь Валиена, Сэдрик? А ведь они вообще все так же абсолютно беззащитны — те, кто в тюрьме сидит, виновные и невинные. С ними можно делать что угодно — пытать, казнить… Право сильного? Убить и поизмываться перед смертью? Или, в нашем случае, сослать и поизмываться перед ссылкой?
И никто больше не возразил.
— Хочешь это особо отметить? — спросил Алвин. — Кроме милости к сосланным из-за недоимок?
— Было бы отлично, — сказал Эральд. — Знаешь, я ведь понимаю, что всё равно будет. Что адом всё пропиталось, злобы кругом предостаточно, людей так и тянет отомстить за все беды тому одному, который попался… но, если отметить особо, если подчеркнуть в манифесте, сделать законом — может, хоть кого-нибудь спасём, братишка?
Алвин придвинул к постели столик с бумагой и подсвечником и принялся делать пометки на листе с манифестом. Сэдрик вздохнул:
— Ну да, государь, всё верно… но ты всё равно — немного слишком. Когда ты так — мне почему-то делается страшно за тебя.
— Сегодня коронация, — сказал Эральд. — Все присягнут — и мы перестанем «ходить опасно». Алвин, что мне надо делать?
— Тебя придут одевать, когда часы на ратуше пробьют восемь, — сказал Алвин. — Свита Хуга придёт в девять. А пока — молиться, наверное.
— Я в храме Розы помолюсь, — сказал Эральд. — Лучше расскажи мне про банк Урстена. Ещё рано, зачем зря время терять.
Алвин стал рассказывать о финансовой системе Святой Земли и всего Севера, а Эральд слушал, пытался разобраться и с непривычки путался в понятиях и сложных взаимодействиях между банками и королевскими дворами. Думал, что об этом непременно надо будет говорить и говорить много раз, пока положение финансовых дел не станет привычным и очевидным.
Ещё думал о прогрессе и пытках.
О том, что с чертежом атомной электростанции в любом случае никогда ничего не выйдет, да и с большинством более простых вещей, скорее всего, не выйдет. И даже не потому, что инженер из Эральда абсолютно никакой. Скорее, потому что нужда в вещах приходит со временем, а с нуждой появляются и изобретатели — и то, что не вовремя свалилось в гармоничный мир, смотрится забавным курьёзом, как этот несчастный роллер или фонарик. Может, и можно будет поговорить о каких-нибудь жизненных удобствах — но только ради собственного комфорта: Святая Земля не совершит рывка в научно-техническом прогрессе, в лучшем случае — появится какая-нибудь занятная мода.
Но, возможно, удастся чуточку сдвинуть отношение людей к самим себе. В сущности, это и есть прогресс… и в этом смысле между Святой Землёй и той Землёй, где Эральд вырос, разницы гораздо меньше, чем можно подумать. Разве что — тут удивляются, а там придумывают рациональные объяснения чему угодно.
А обычные люди чудовищно, нестерпимо беззащитны. Везде.
И если у короля и есть какой-то особый долг — так это попытаться защитить хоть кого-то.
* * *
Раньше Хуга пришла Джинера. Увидела — и улыбнулась.
— Вы великолепны, государь! — и присела в реверансе. — Я ведь не видела тебя в достойном костюме, ты был одет, как наёмник из дальних стран… и вот я сражена, поражена и очарована.
— Ты ехидничаешь, а не очарована, — сказал Эральд убеждённо.
— Тебе идёт белый цвет. Подтвердите же, мессиры!
— Ага, — тут же отозвался Сэдрик. — Чистый вестник Божий.
— Чистый — это точно, — подтвердил Эральд. — Я на некоторое время становлюсь похожим на человека, если меня отмыть, факт. Между прочим, ты тоже, барон Сэдрик. Кружева поправь.
— Непривычно, — Сэдрик дёрнул себя за пышный воротник.
— Вылитые деревенские мужики во дворце! — хохотнул Алвин и резко оборвал смех: в зал вошли святые наставники.
Наставник Олеф вёл Хуга под руку. Хуг, в белом бархатном балахоне, с драгоценным Божьим глазом, горящим сапфировым зрачком, не на цепи даже, на целом ожерелье, с золотыми звёздами, розами и какими-то тайными знаками, выглядел совсем невесомым, и вовсе не торжественным, а очень старым и очень сокрушённым.
Эральд подошёл, а Хуг, как в монастыре, тронул сухими пальцами его щёку.
— Благой государь, — прошептал он, — милое дитя моё… не чаял видеть тебя живым — и не ждал, что обратишься ко мне, окаянному. Ведь взялся решать за судьбу, решать за небеса, решать за тебя в гордыне своей, и, грешник великий, ведь поддался на адские посулы и обман… — и Эральд с жалостью и ужасом понял, что Хуг плачет. Не прослезился от умиления, а по-настоящему плачет, ему плохо.
— Отец Хуг, — сказал Эральд, взяв его руку, — ад может обмануть кого угодно, даже святого. Не казните себя, пожалуйста. В вас ведь верят, вас любят — и я в вас верю. Сейчас ад больше не застит глаза — теперь всё будет хорошо. Не надо так огорчаться…
— Белое дитя, — скорбно сказал Хуг, — надлежало бы тебе поискать достойнее меня — а мне бы удалиться в скит и отмаливать в слезах тяжкие грехи мои…
Эральд покачал головой.
— Отец Хуг, ну что же вы… На вас ведь надеются, верят в вас… нет, я понимаю, что ваша собственная душа и ваша совесть вам важнее, чем какие-то мирские дела, но ведь нам же надо как-то очистить Святую Землю от адских козней! Помогите мне, пожалуйста…
Хуг взглянул Эральду в лицо.
— Ох, и снова ты мне напоминаешь о пастырском долге… ад сильно смутил меня, его ростки — в моей душе, и тяжело отличить зло от блага… Какой я духовник тебе, белое дитя?
— Господи, отец Хуг, да прекрасный! Замечательный вы духовник, ну что вы себя мучаете⁈ Стоп. А может, вы просто не хотите со мной связываться? Отец Хуг, если вы считаете, что я не достоин или не могу быть королём, то я, конечно, не стану вас заставлять…
