себя.
Ведь только слепой и тупой не понял бы происходящего и не увидел бы в этом намёка. Слепых и тупых здесь не было… А присутствовали на моём импровизированном концерте и Алина, и Матвей.
А ведь ещё и, как назло, наследство от прежнего Княжича, того, каким я был до «пробуждения» не выбрало момента лучше и удачнее, чтобы проявиться! Мне, блин, хотелось, чтобы Мари поняла всё именно так. Княжич в моей душе ликовал просто! Он же таки, получается, признался ей в своих чувствах! И это наполняло мой взгляд, встретившийся со взглядом девушки той самой глубиной и теми эмоциями, которые в нём и должны были быть, чтобы соответствовать случаю. Да ещё и краска в лицо бросилась. Щёки мои буквально горели, а в солнечном сплетении возились ледяные черви… да-да: ледяные черви! Ни хера там не «бабочки крылышками трепещут», там ледяные черви возятся. Как бы кто не пытался поэтизировать, но ощущается это именно так!
— 'Соглашайся хотя бы на рай в шалаше
Если терем с дворцом кто-то занял', — прозвучало дважды практически формальное предложение «руки и сердца» в конце песни, прозвучал последний проигрыш, и я затих. И зрители все затихли. Даже аплодисментов, блин, не было! Все повернулись, как по команде, от меня к Мари. Молча и ожидающе. К запунцовевшей и опустившей глаза Мари… Которая, однако, в следующую секунду, гордо выпрямилась, вздёрнула свой носик и взяла под руку оказавшегося рядом Матвея.
А я… чтобы прервать неловкость и, чего греха таить, скрыть реакцию на то, что такое её действие больно резануло меня по сердцу, ударил по струнам, заводя следующую песню, начинавшуюся тихо и медленно.
— 'Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от детских своих катастроф…' — пропел я. И… сам же отвлёкся. Начал вдумываться в произносимые строки. Начал играть их. Не просто петь, а артистировать, проживать их. Тем более, что именно сейчас, в моём нынешнем возрасте, с моим нынешним опытом, воспринимались эти строчки… по-другому. Не так, как когда я слушал их в своём детстве. Тогда они были красивыми, но пустыми. Звучными, подбивающими на свершения, но… не цепляющими за душу.
— 'Детям вечно досаден
Их возраст и быт —
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид,
Но одежды латали
Нам матери в срок —
Мы же книги глотали,
Пьянея от строк…' — и это было именно так. Это было правдой. Я помнил это. Помнил, как читал приключенческие романы в детстве, как они тогда волновали, как затягивали, как подбивали вскочить, схватить палку, представив её мечом и побежать срубать головы воображаемым врагам… и как я теперь просто физически не могу читать те же книги. Я вижу там теперь не приключения и веселье, а боль, боль и ещё раз боль, страх, потери и ужас беспомощности. Настолько чётко вижу, что тошнить тянет. Тошно становится от описываемых там ситуаций.
— 'И пытались постичь
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Принимавшие вой,
Тайну слова «приказ»,
Назначенье границ,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц…' — продолжал я петь, буквально выплёвывая из себя слова. Невольно вкладывая в них свои чувства и своё мироощущение. Ведь я, в моём нынешнем возрасте и с моим опытом, успел наслушаться и боевых кличей, и истошного, рвущего душу воя боли, воя страха, воя потери… А тайну слова «приказ» не постиг до сих пор. Или постиг. Но совершенно не в том смысле, какой многим бы хотелось… ненавижу приказы! Приказы и командиров…
— 'А в кипящих кострах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.
И злодея следам
Не давали остыть,
И прекраснейших дам
Обещали любить;
И, друзей успокоив
И ближних любя,
Мы на роли героев
Вводили себя.
Только в грёзы нельзя насовсем убежать:
Краткий век у забав — столько боли вокруг!
Попытайся ладони у мёртвых разжать
И оружье принять из натруженных рук…' — больно. Каждое слово этой песни приносило мне боль тем, насколько правильным, острым и метким оно было. Нельзя ни убавить, ни прибавить, ни сказать лучше… Владимир Семёнович всё-таки был действительно Гений. Возможно, он и сам не понимал того, что пишет, того, что выходило из-под его пера, так как не воевал, не сидел, не поднимался в горы, не летал на истребителе… очень много всяких «не». Но как-то умудрился прочувствовать это всё. Прочувствовать и выразить правильными, болезненными словами.
— 'Испытай, завладев
Ещё тёплым мечом
И доспехи надев, —
Что почём, что почём!
Разберись, кто ты: трус
Иль избранник судьбы —
И попробуй на вкус
Настоящей борьбы!..' — я пел и чувствовал, что голос мой, до того, на предыдущих песнях, чистый, красивый и сильный, становился ещё сильней. Вот только утрачивал красоту. Он становился больным и уродливым, как то, о чём я пел. Сильным, жёстким, рваным, хриплым, больным… как у самого Владимира Семёновича. Наверное, от того, что горло уже сводило от тех эмоций, что волной поднимались и захлёстывали.
Я чувствовал. Я видел эти строчки… для меня не были пустым звуком слова «завладев ещё тёплым мечом». Пусть не мечом, а рукояткой пистолета, но из рук трупа оружие я уже вырывал. А уж «трус иль избранник судьбы» — это вообще удар ниже пояса. Каждый хочет видеть себя вторым… вот только, когда начинается реальная стрельба, выясняет для самого себя, что он — первое. И плевать даже, что сумел собраться, что сумел встать и побежать в атаку на пулемёты или ещё что-то признанное потом героическим сделать, получив ордена, медали, награды и прочее… себя не обманешь. И свой страх не забудешь. И никогда уже этот вопрос не посмеешь задать ни себе, ни другим… оставаясь честным с собой. Да и Герой… Когда-то я слышал одну очень точную фразу: «Если кому-то пришлось проявить Героизм, значит кто-то, где-то очень сильно налажал». Там, где не лажают и делают всё честно и, как положено, там нет места Героизму. Ему там просто негде проявиться. И настоящий Герой никогда не считает себя Героем, так как он просто исправил лажу. Лажу, которую надо было исправить. Сделал то, что должен был. Просто сделал. Просто то, что должен был…
— 'И когда рядом рухнет израненный друг
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,
И когда ты без кожи останешься вдруг
Оттого,
