Войдя в ресторан, я сворачиваю направо к туалетам, прохожу мимо них дальше по коридору к кухне, открываю дверь и, проскользнув по краю мимо высокой напольной плиты с большой кастрюлей на одной из четырех конфорок, выхожу через другую дверь в темный переулок. Однажды, выбравшись из туалета весь в своих мыслях, по рассеянности повернул не туда, а потом решил узнать, куда смогу попасть — и нашел способ, как оставить здесь машину на время.
Я возвращаюсь по переулкам к зданию киностудии «РКО Пикчерс». Уже темно, улицы пусты. Янки не любят ходить пешком, а обитатели этого района — верх среднего класса — и подавно. На западной, боковой стене здания железная пожарная лестница. Если встать на парапет, как раз дотянешься до нижней ступеньки. Дальше дело твоей спортивной формы. Стараясь двигаться бесшумно, поднимаюсь по ступенькам из прутьев на третий этаж, открываю дверь отмычкой. В коридоре темно и тихо. Кабинет президента не закрыт. На всякий случай вставляю в дверную ручку крикетную биту. Питер Ретвон увлекается этим видом спорта. В углу у двери лежит кожаная сумка с инвентарем.
Я перехожу в другой угол, ставлю перед сейфом стул, раскладываю на нем джентльменский набор, вставляю оливы стетоскопа в уши. Сейф новый, щелкает звонко. Записав данные, начинаю строить графики, а потом записываю в блокноте все возможные варианты, в которых вторая цифра больше первой, но меньше третьей, а четвертая еще меньше, зато пятая самая большая. Я заранее составил таблицу, осталось только вставить полученные цифры. Затем перебираю варианты по одному, вычеркивая. Работа нудная, убаюкивающая. Из-за этого и слишком тихого звука сместившегося механизма чуть не пропустил правильный вариант.
С сувальдным замком провозился дольше. У Роберта Макбрейна имелся учебный сейф с замком под ключ с двумя бородками, но скважина не была развернута на девяносто градусов. Три сувальды с одной стороны отщелкал быстро, а с другой возился больше часа. Даже сделал небольшой перерыв, чтобы успокоиться, не начать бить кулаком по упрямой железяке. Всё-таки я справился с сейфом. Так обрадовался, что неважно стало, сколько в нем денег. Оказалось всего две тысячи восемьсот пятьдесят шесть долларов купюрами не больше двадцатки. Явно отмывали неучтенную выручку кинотеатров, сетью которых владел хозяин киностудии. В общем, чем труднее открыть сейф, тем меньше в нем денег. На нижней полке лежали киносценарии «Из прошлого» и «Беглец». Просмотрел их по диагонали. Надо же, и такую муть не только покупают, но и хранят в сейфе.
Возиться с сувальдным замком не стал. Все равно Питер Ретвон поймет, что кто-то открывал. Добычу сложил в тряпичную сумочку и покинул кабинет, а потом и здание.
На стоянке возле ресторана подождал в темном месте, когда охранник зайдет внутрь, наверное, в туалет, подошел к своей машине, засунул под переднее сиденье мешочек с деньгами. Возле служебной двери чуть не нарвался на младшего повара, который вынес ведро с помоями, вылил их в одну из четырех синих бочек из-под бензина, стоявших у стены. Подождав немного, зашел на кухню, проскользнул в коридор. Там расслабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и все на пиджаке.
— Пока! — пожелал я охраннику, направляясь к своей машине.
— Осторожней за рулем! — советует он.
— Мне тут рядом, — беззаботно говорю я.
На самом деле мне пилить две тысячи двести километров, но по хорошим дорогам. К тому же, ночью машин на них мало, можно гнать все сто сорок километров в час, на которые способен мой «паккард».
120
Отоспавшись после переезда, я позвонил Марио Кастилло, попросил рейс на Нью-Йорк.
— Туда я вожу почту только по будням. Готов отправиться в пятницу? — спросил босс.
Я как-то сказал ему, что предпочитаю не летать по пятницам и понедельникам. На этот раз мне было не до предрассудков. Хранить в нычке на чердаке большие деньги неразумно. Жильцы квартир верхнего этажа прекрасно слышат, когда кто-то ходит на чердаке. По крайней мере, я слышал прекрасно в детстве, когда наверх забирались сантехники. Там проходила труба отопления, которая время от времени давала течь. Я примерно мог определить, где они останавливались, а потом сам залезал туда, чтобы посмотреть, что сделали.
В Остине погода была прекрасная, а где-то на половине пути обогнул грозовой фронт, который шел с северо-востока. В Нью-Йорке бетонная взлетная полоса была мокрая. Это значит, что погрузо-разгрузочные работы не проводились какое-то время, что должна быть очередь, и сегодня уже не вернусь домой. Я поставил самолет на свободное место возле здания почтового склада, открыл грузовой люк и пошел в диспетчерскую доложить о прибытии, хотя им и так звонят с вышки.
Рядом разгружали «Дуглас-дс2», который, как я знал, возил почту с Западного побережья. Два грузчика выкидывали мешки и посылки из грузового отсека, а один внизу укладывал их в решетчатой тележке на низких колесиках. Последний из-за клетчатой фуражки на голове был похож на одесского биндюжника хилой комплекции. Встречались там и такие: шутки должны быть разные, на любой интеллект. Он показался мне знакомым, но тот, о ком подумал, просто не мог находиться здесь. Тут одна из посылок срикошетила и ударила грузчика по руке, и он витиевато выматерился с одесским акцентом. У меня сразу исчезли сомнения, потому что имею хорошую память на голоса. Человек может сильно измениться внешне, но голос стареет медленнее всего.
— Не зевай! — крикнули ему из грузового отсека.
Я подождал, когда они закончат, а потом сказал матерщиннику на русском языке:
— Да, Боря, с такой реакцией ты долго не протянешь на этой работе.
— Это случайно получилось… — начал он оправдываться на корявом английском языке, подумав, что обвинил какой-то начальник, а потом вгляделся в меня, выматерился еще кручу и кинулся брататься.
После нескольких минут обнимашек и эмоциональных восклицаний, Борис Пивенштейн отпустил меня, вытер кулаком слезы и, если убрать слова для связки, произнес примерно следующее:
— Ты бы знал, братуха, как я рад видеть тебя!
— Взаимно! — признался я и спросил первым: — Ты как здесь оказался?
— Долго рассказывать, а меня ждут. И так не нравлюсь им, как бы не выгнали, — произнес он. — Через полтора часа я закончу. Можешь подождать?
— Конечно, — ответил я. — В вашей диспетчерской с девчонками поболтаю.
— Ты по ним мастер! — улыбнувшись, вспомнил он.
По тем трем дамам, что сидели в конторке почтового склада, мастером мог стать почти любой, кто может связать пару слов на английском языке. Первым делом они спросили, откуда я знаю этого странного русского?
— Начинал с перегона самолетов в Россию по ленд-лизу, там и познакомились, — соврал я. — Вы не поверите, но там он был полковником, известным на всю страну летчиком.
— Вот это вот чудак был полковником⁈ — ахнули в один голос все три.
— Такие вот повороты иногда бывают в жизни. Сегодня ты наверху, а завтра грузчик в аэропорту, — поделился я жизненным опытом.
— А как он здесь оказался? — спросила одна из них, самая сердобольная или любопытная.
— Пока не знаю. После работы поговорим. Потом с вами поделюсь, — пообещал я.
— Он так плохо говорит на английском. Я его с трудом понимаю, — пожаловалась она.
Что есть, то есть. Даже я еле разбирал его английский, хотя каких только вариантов этого языка не наслышался за все свои жизни.
Рассказывать он начал на русском, когда мы сели в автобус, едущий в город:
— Меня сбили двадцать седьмого апреля сорок третьего года в районе Амвросиевки. Это в Сталинской области. Пока летал с подаренным тобой «шмайсером», все было хорошо. Механик выложил его, регулируя аварийный выпуск шасси. Я не проверил, обнаружил пропажу, когда посадил горящий самолет в поле. Полез под сиденье, а там пусто. Два дня пробирались со стрелком к своим, прятались в посадках. На третий нас взяли спящих, избили до полусмерти. В итоге я оказался в Бухенвальде. Там познакомился с американскими летчиками-евреями, вместе рыли подземные цеха. С одним, Витольдом Сушевским, сошелся. Он был из Минска, говорил по-русски. Его родители после Первой мировой сперва перебрались в Польшу, а потом эмигрировали в США. Он и посоветовал мне переодеться в форму американского летчика, который умер в тоннеле. Якобы это я загнулся. Охранникам было все равно, а мне нет. Американцев кормили лучше, чем русских, благодаря этому, и выжил. После восстания, которое организовали наши, и освобождения меня вывезли вместе с американцами во Францию. Сразу выяснилось, что я не тот, за кого выдаю себя. У меня английский никакой. В лагере всего несколько фраз заучил, чтобы отвечать немцам. Мне предложили вернуться в СССР, но я вспомнил, что там ждет сдавшихся в плен, и отказался. Лучше пусть мои дети пишут в анкетах, что отец пропал без вести на войне, а не сидит в тюрьме, как враг народа. До весны работал на военно-воздушной базе возле Метца, а потом начали сокращать личный состав, и я оказался здесь, получил вид на жительство. Теперь работаю грузчиком и снимаю угол у нашего эмигранта, который умотал из Одессы в двадцатом. Вот такой вот я лузер, как говорят здесь, — закончил он рассказ.
