– Части… ее характера, – выговорил Данло. Собственные слова казались ему пошлыми, и он едва мог говорить. – Ее эмоций, ее идеалов… того, как она видела себя.
– Не та ли это часть, которую ты когда-то называл «лицом»?
– Да. Она самая.
– Но разве не этим иллюзорным чувством собственной личности ты всегда пренебрегал? – Хануман говорил на публику, намеренно пронзая при этом сердце Данло. – Разве это не то «я», которое умирает вместе с телом, в то время как более глубокое «я» остается жить?
– Да. Я никогда не понимал, что означает лицо на самом деле.
– Но теперь понимаешь?
Данло, несмотря на толчею вокруг, показалось, что они с Хануманом одни в соборе.
– Смерть есть смерть, и ее незачем бояться, – сказал он. – Но пока жизнь продолжается, драгоценность лица нельзя выразить никакими словами.
Сурья Дал со своими красными глазками и крошечным ротиком стояла на одну ступеньку ниже Ханумана. С обожанием улыбнувшись ему, она сказала:
– Когда-нибудь мы будем защищены от всех возможных несчастий. Дело богов – защищать и хранить.
– Хранить… как информацию в компьютере? – спросил Данло.
Хануман, кивнув Сурье и Бардо, сказал:
– Данло всегда сомневался, что память можно сохранять таким образом.
– Я сомневался во многом, – признал Данло.
– Он сомневается, – сказал Хануман Нирвелли и другим, стоящим внизу. – Даже он, Данло ви Соли Рингесс, великий воспоминатель, испытывает сомнения. Он хотел бы верить – но вот вопрос: что возможно сохранить, а что нет? Да, Хану – что есть истина?
– Сохранить можно все, – сказала Нирвелли. Эта черная красавица с чудесным голосом пользовалась любовью других рингистов и могла, очевидно, говорить от лица всех присутствующих, исключая Данло. – Путь рингиста в том, чтобы хранить.
Бардо, занеся ногу на ступеньку и указывая перстом ввысь, заявил:
– Когда-нибудь Рингесс вернется в Невернес. Если бы это свершилось завтра, он вернул бы Тамаре память. Он ведь бог, ей-богу! Он заглянул бы в ее несчастный мозг, поправил пару нейронов, и она бы мигом вспомнила себя.
– Таков Путь Рингесса, – сказала Сурья.
Бардо взмахнул рукой, как бы рассеивая сомнения, которые он сам мог питать относительно проповедуемых им догм.
– Путь Рингесса в том, чтобы избавлять людей от страданий. Путь Рингесса в том, чтобы сделаться богом, не имеющим изъянов и не знающим границ. Кто из нас не узрел этого сегодня в Эдде? Когда мы все достигнем божественного состояния, страдания больше не будет – мы всю разнесчастную вселенную избавим от боли и зла.
Данло посмотрел вокруг, желая проверить, кто согласен с Бардо, а кто нет. Томас Ран, холодный, отстраненный и непроницаемый, как всегда, стоял в своей всегдашней серой форме, и даже цефик недогадался бы, о чем он думает. Что до братьев Гур с бесовски лукавыми лицами и горящими от каллы глазами, то ни они, ни вечно жаждущие члены их сообщества явно не принимали речи Бардо всерьез. Они стояли отдельной кучкой в стороне от алтаря, и многие из них с трудом удерживались от смеха. Зато Мариам Эрендира Васкес, Рафаэль Мендели и все остальные, очевидно, ждали, что Бардо, Хануман или даже Данло скажут еще что-нибудь; они стягивались к алтарю, как косяк пака к яркому камню или раковине на дне моря.
– Нет, – внезапно сказал Данло.
– Что нет? – спросил Бардо, стоящий чуть ниже его, сопя и теребя свою бороду.
– Что молодой пилот хотел сказать? – подхватила Сурья.
Хануман между тем взошел наверх и встал у алтаря. Вокруг него в голубых вазах пылали тысячи огнецветов.
– Я думаю, что Данло смотрит на божественное состояние не так, как мы, – произнес он. – Мы все должны помнить, кто его отец.
А помню ли я, кто мой отец?
Данло задумался об этом, стоя на верхней ступеньке и глядя на всех этих людей внизу. Они смущенно переглядывались и перебрасывались нервными словами. Они явно чувствовали себя неуверенно, как будто видели в Данло воплощение его отца или по меньшей мере вестника, которого тот послал им.
Хануман смотрел на них властным взглядом чародея. Данло почему-то подумалось, что в этот момент решается все будущее рингизма. И поэтому он сказал, выбирая слова с бесконечной осторожностью:
– Это так. Боги больны страданием. Оно сводит их с ума. Вы не можете представить себе их боль.
Хануман слегка повел большим пальцем, что на цефическом языке знаков говорило: «А ты можешь?»
Сурья, должно быть, заметила этот жест и сказала, опустив углы губ:
– Может быть, молодой пилот скажет нам, что значит быть богом?
Данло, в свою очередь, тоже сделал целый ряд знаков так, чтобы их не мог видеть никто, кроме Ханумана. Вслух он сказал:
– Для бога самая страшная человеческая мука – не более чем одна-единственная снежинка, кольнувшая веко, капля воды в бесконечном океане.
Хануман кивнул, как будто только и ждал этого момента, и подошел к столу, где сверкала, как зеркало, золотая урна.
Обведя взглядом своих единоверцев, он улыбнулся им с видом цефика, собирающегося поделиться каким-то своим секретом. Затем быстрым движением засучил рукав и опустил руку в урну. Когда он вынул ее обратно, с нее капала вода.
Хануман поднес палец ко рту и уронил одну-единственную каплю себе на язык. Люди у алтаря заволновались – они, видимо, забыли, что в урне не калла, а всего лишь морская вода. Хануман, взяв урну обеими руками, запрокинул голову и сделал большой глоток. Бардо незамедлительно пришел в ярость, усмотрев в этом еще один из блестящих символических жестов Ханумана, если не прямое святотатство. Но не успел он вскарабкаться по ступеням, чтобы сделать Хануману выговор, урна вернулась на стол, а Хануман, указывая пальцем на Данло, изрек своим серебряным голосом:
– Зачем ты пришел сюда? Ты хочешь помешать нашей судьбе осуществиться только потому, что она сопряжена с болью?
– Нет. – Данло слышал, как воет ветер вокруг шпилей собора. Одно из окон, плохо пригнанное к металлическому переплету, дребезжало при каждом порыве. – Я пришел, чтобы подарить тебе одну вещь.
И Данло поднялся на алтарь к Хануману. Бога он все это время держал в левом кулаке. Если Сурья и заметила, что в руке у него что-то есть, то подумала, наверно, что это носовой платок или замша для протирки коньков. Даже Хануман, от которого мало что ускользало в поведении или одежде людей, явно недоумевал. Ботинки Данло зарылись в мягкий красный ковер. Он оставлял за собой глубокие отпечатки и комочки мокрого снега. По обе стороны от Ханумана горели алые и ярко-розовые огнецветы, источая тяжелый сладкий аромат.
Данло протянул Хануману бога на раскрытой ладони, спрашивая себя, как же тот теперь поступит.
– Он принес ему подарок! – воскликнул кто-то.
Хануман, медленно и осторожно приблизившись, взглянул Данло в глаза и перевел взгляд на пакетик из нерпичьей кожи.
Затем он схватил сверток, как белка орех бальдо, и отошел обратно к столу.
– Что это? – осведомился Бардо, который, стоя у края алтаря, с ахами и вздохами теребил свои усы.
– Данло принес мне подарок, – объяснил Хануман. На мгновение он лишился своего самообладания – казалось, что жест Данло его ошарашил, но через это просвечивал тайный восторг. Он смотрел на Данло с грустью, все так же держа пакетик в руке.
– Разверни же его, – сказал Бардо.
– Но я уже раздал все свои подарки. У меня ничего не осталось для Данло.
– Ты уже подарил мне самое драгоценное, что есть на свете. – Данло говорил без всякой иронии, но сознавал, что в его голосе слышатся гнев и боль. – Свою дружбу. Свою любовь. Свое… сострадание. И рану, которая никогда не заживет.
Их глаза встретились, и между ними заструилось глубокое понимание, как будто оба их мозга соединились посредством зрительных нервов. В этот миг Хануман ничего не сумел бы скрыть от Данло, и Данло от него тоже – в особенности то, что ему хорошо известен мотив Хануманова преступления.
Я знаю почему, думал он. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что…
Хануман стоял, явно не решаясь развернуть подарок. Затем, под взглядами двухсот рингистов, он осторожно распеленал кожаную обертку, явив бога во всем его совершенстве.
Вот чего ты боялся: что я знаю, почему.
– Что это? – спросил кто-то.
– Похоже на шахматного бога, – сказал Бардо.
– Покажи его нам!
Хануман отшвырнул кожаный лоскуток и, держа бога за основание, поднял его над головой.
– Это чтобы заменить твоего недостающего бога, – пояснил Данло.
Бардо поднялся на алтарь, чтобы лучше видеть – красивые вещицы ручной работы всегда интересовали его.
– Где ты его купил? Это ведь ярконская работа? Просто чудо – ему, наверно, цены нет!
Многие зрители тоже выражали свое восхищение, но другие молча созерцали прекрасный лик бога.
– Я сам его сделал, – сказал Данло. – Нашел моржовый клык и вырезал его. Деваки научили меня резать по кости.
Хануман тоже смотрел на бога, не в силах отвести от него глаз. Он вертел фигурку так и сяк в мерцании свечей, горящих в золотых подсвечниках. Огоньки, обводя плавные костяные линии, играли на страшном лице бога.
