Взглянув на машину, Умберто одернул пиджак, словно бронежилет перед боем:
- Боюсь, профессия гробовщика становится на редкость многогранной.
Переступив порог теткиного дома, я сразу поняла, что он имел в виду. Большие портреты в холле были сняты и прислонены к стене, как преступники перед расстрельной командой. Венецианской вазы, всегда стоявшей на круглом столике под канделябром, уже не было.
- Эй! - заорала я, чувствуя прилив ярости, о которой не вспоминала с последнего приезда сюда. - Есть кто живой?
Мой голос гулко разнесся по тихому дому, но едва улеглось эхо, как я услышала топот в коридоре наверху. Несмотря на виноватую спешку, Дженис не смогла обойтись без своего традиционного медленно-торжественного появления на широкой лестнице. Тончайшей ткани летнее платье подчеркивало роскошные формы моей сестрицы так откровенно, словно она была вообще не одета. Выдержав эффектную паузу, она с томным самодовольством отбросила назад длинные волосы, послала мне высокомерную улыбку и медленно поплыла вниз по лестнице.
- Кто к нам пожаловал, - пропела она со сладкой дрожью в голосе. - Еще не протянула ноги, виргитарианка [3] ?
Только тут я заметила «мужской аромат недели», тенью следовавший за ней со взъерошенно-воспаленным видом, который появлялся у мужчин после тесного общения с моей сестрицей.
- Не дождетесь, - сказала я, с глухим стуком опуская рюкзак на пол. - Тебе помочь обирать дом или сама справишься?
Смех Дженис немного напоминал китайские колокольчики на крыльце соседей, которые они повесили специально, чтобы раздражать окружающих.
- Это Арчи, - сообщила она в своей одновременно деловой и небрежной манере. - Он дает нам двадцать косых за весь этот хлам.
Сладкая парочка направилась ко мне. Я смотрела на них с отвращением.
- Этот щедрый мужчина явно питает слабость ко всякому хламу.
Взгляд Дженис стал ледяным, но она быстро справилась с собой. Сестра очень хорошо знала, что мне начхать на ее мнение и что ее гнев меня только забавляет.
Я родилась на четыре минуты раньше, и что бы Дженис ни сделала и ни сказала, всегда буду на четыре минуты старше. Даже если, по мнению Дженис, она ультразвуковой заяц, а я тормозная черепаха, мы обе понимали - она может самоуверенно нарезать вокруг меня круги сколько душе угодно, но ей никогда не сократить этот крохотный разрыв.
- Ну ладно, - решился Арчи, с надеждой поглядывая на открытую дверь. - Я, пожалуй, поеду. Приятно было познакомиться, Джулия… вы же Джулия, верно? Дженис мне о вас все рассказала. - Он нервно засмеялся. - Продолжайте трудиться во благо!
Дженис любезно помахала вслед Арчи, подождав, пока за ним захлопнется дверь, затянутая москитной сеткой. Едва он оказался за пределами слышимости, ангельское личико сестры вмиг превратилось в демоническую маску.
- Нечего на меня так смотреть! - прошипела она. - Я пытаюсь выручить для нас хоть какие-то деньги. Ты же ничего не зарабатываешь!
- Но у меня нет и твоих… расходов, - кивнула я на ее последний апгрейд, мощно выпирающий под облегающим платьем. - Слушай, Дженис, а как они проталкивают туда эти штуки? Через пупок?
- Слушай, Джулия, - передразнила меня Дженис, - а каково ходить плоской как доска?
- Прошу извинить меня, леди, - сказал Умберто, вежливо вставая между нами, как делал десятки раз, - но нельзя ли перенести этот увлекательный обмен любезностями в библиотеку?
За Дженис было не угнаться. Когда мы вошли, она уже вальяжно развалилась в любимом кресле тети Роуз, пристроив джин и тоник на вышитой подушке с изображением охоты на лис, которую я собственноручно вышила крестиком в старших классах, пока моя сестрица азартно охотилась на двуногую дичь.
- Что? - взглянула она на нас с плохо скрываемой ненавистью. - Вам не кажется, что половина бабкиной выпивки по праву принадлежит мне?
Затевать свару над чьим-либо мертвым телом - классический репертуар Дженис. Отвернувшись от нее, я подошла к застекленной двери на веранду. Любимые терракотовые цветочные горшки тетки Роуз стояли, словно ряды плакальщиков; цветы безутешно опустили головки. Это показалось мне странным - обычно Умберто поддерживал в саду идеальный порядок. Видимо, это занятие в одночасье ему опостылело с уходом хозяйки и благодарного зрителя.
- Странно, что ты еще здесь, Берди [4] , - сказала Дженис, покачивая бокалом с коктейлем. - На твоем месте я бы уже катила в Вегас с нашим столовым серебром.
Умберто не ответил (он перестал общаться с Дженис напрямую много лет назад) и обратился ко мне:
- Похороны завтра.
- Ушам не верю, - вновь подала голос Дженис, перебросив ногу через подлокотник. - Ты все распланировал, не спросив у нас?
- Это ее пожелание.
- Что еще интересного скажешь? - Высвободившись из мягких объятий кресла, Дженис поправила платье. - Мы хоть получим свою долю? Надеюсь, тетка не воспылала любовью к Обществу защиты домашних животных?
- Нельзя ли поуважительнее? - резко сказала я.
На секунду-другую Дженис вроде бы присмирела, но тут же передернула плечами, как делала всегда, и снова взялась за бутылку с джином.
Я не стала обращать внимание на ее притворную неловкость - сестрица подняла идеально выщипанные брови в знак того, что вовсе не хотела наливать себе так много. Как солнце за горизонт, Дженис скоро опустится в шезлонг и предоставит другим решение острых проблем. Лишь бы не заканчивалась выпивка…
Сколько себя помню, сестрица отличалась ненасытностью. Когда мы были детьми, тетка Роуз восхищенно смеялась и восклицала: «Вот уж эта девчонка точно прогрызла бы стенку пряничного домика!» - словно прожорливость Дженис была чем-то достойным похвалы. Впрочем, тетка Роуз была наверху пищевой цепочки, и в отличие от меня бояться ей было нечего. Всю жизнь Дженис находила мои сладкие заначки, где бы я их ни прятала, и пасхальные утра у нас вечно проходили в склоках, гадких животных сценах и резкостях. Дело всякий раз заканчивалось тем, что Умберто сурово отчитывал Дженис за кражу моих пасхальных яиц, а Дженис с коричневыми от шоколада зубами шипела из-под кровати, что он ей не отец и не имеет права читать ей нотации.
Самое обидное, что на внешности Дженис проделки никак не отражались. Кожа Дженис была атласно-гладкой, как глазурь на свадебном торте, а черты лица - тонкими, как марципановые фрукты и цветы, сотворенные искусным кондитером. Ни джин, ни кофе, ни стыд, ни раскаяние не вызывали трещин на этом фасаде. Каждое утро она просыпалась, будто умывшись водой из колодца вечности, - ни на день старше, ни на унцию тяжелее и со всегдашней вороньей жадностью к жизни.
К сожалению, мы не однояйцевые близнецы. Однажды на школьном дворе кто-то назвал меня Бэмби на ходулях, и хотя Умберто рассмеялся и сказал, что это комплимент, у меня было другое мнение. Даже миновав переходный возраст, рядом с Дженис я все равно выглядела вялой и анемичной. Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занимались, она казалась яркой и энергичной, я - бледной и замкнутой. Дженис всегда мгновенно попадала в центр всеобщего внимания, а я, хоть и стояла рядом, автоматически зачислялась в зрительскую аудиторию.
Постепенно я свыклась со своей ролью. У меня никогда не было возможности договаривать предложения - Дженис обязательно перебивала и заканчивала за меня. А в тех редких случаях, когда меня спрашивали, о чем я мечтаю и кем собираюсь стать - обычно за чашкой чая у какой-нибудь соседки тетки Роуз, - Дженис силком уводила меня к пианино, на котором пыталась что-то сыграть, требуя переворачивать страницы нот. Даже сейчас, в двадцать пять лет, я всякий раз сгораю от неловкости и с трудом выговариваю слова при общении с малознакомыми людьми, привычно ожидая, что меня перебьют прежде, чем я подберу сказуемое к своему подлежащему.
Когда хоронили тетку Роуз, шел проливной дождь. На кладбище было почти так же мрачно, как у меня на душе. Я стояла у открытой могилы, и капли с волос смешивались со слезами, капавшими со щек. Бумажные платки, которые я захватила из дома, давно превратились в кашу у меня в карманах.
Проплакав всю ночь, я, тем не менее, оказалась не готова к ощущению скорбной безысходности, охватившему меня, когда гроб опустили в землю. Такой большой гроб для почти бесплотного тела тетки Роуз… Я вдруг пожалела, что не попросила открыть его, чтобы в последний раз взглянуть на родного человека, пусть тетке и безразлично. Или нет? Может, она смотрит на нас из своего далека, желая сообщить, что добралась нормально? Эта мысль немного утешила меня и даже отвлекла от происходящего, настолько мне хотелось в это поверить.
Единственной, кто не выглядел мокрой крысой к концу траурной церемонии, была Дженис в пластиковых сапогах на каблуках высотой четыре дюйма и черной шляпе, означавшей что угодно, только не траур. В отличие от сестрицы я надела то, что Умберто однажды окрестил одеянием Атиллы-монахини: если сапоги и колье Дженис выглядели откровенным приглашением к знакомству, мои старомодные боты и наглухо застегнутое платье без обиняков предлагали отвалить.
