– Мне сказали, что ты меня ищешь, – произнес Давуд.
– Ты знаешь мою мать? Ты тот самый поэт, с которым… ты ее знаешь?
– Знаю. Хорошо знаю.
– Где она?
Он, не отвечая, учтиво склонил голову.
– Я бы все равно постарался встретиться с тобой, чтобы увидеть сына такой женщины. Я собрал много историй о тебе. Когда-нибудь, если буду жив, я сложу из них поэму. Я слышал, пятнадцать дней назад ты остановил время, спасая своего друга от смерти.
– Напрасно ты слушаешь всякие сплетни.
– Напрасно ты спас своего друга, когда пришел его момент. И это не сплетни, я знаю. И про Агатанге тоже знаю. Нам, поэтам, знакомо…
– Еще бы – вы ведь мастера слель-мима.
– Ты тоже пользуешься этим стандартным термином…
– Вы лишаете людей собственной воли.
– Ты хочешь сказать, что знаешь, что такое воля? – улыбнулся он.
– Вы убиваете людей ради удовольствия.
– Ты так думаешь?
Его красивая белозубая улыбка смущала меня, теплая манера общения убаюкивала.
– Но ведь вы же убиваете?
– Случается.
– И невинных тоже?
Он продолжал улыбаться, и в глазах его теплился огонек.
– Никогда еще не встречал невинного человека – ни мужчины, ни женщины, ни даже ребенка. А ты, Мэллори Рингесс? Уж ты-то знаешь, что невинности на самом деле не существует. Не протестуй – я вижу по складкам у тебя на лбу, что ты это знаешь.
Я потер лоб и перешел в атаку:
– Вы поклоняетесь смерти.
– Допустим. Но скажи, пожалуйста, что значит поклоняться? Или, может быть, лучше я скажу? Дарио Красное Кольцо как-то написал стихи об этом. Прочесть тебе?
– Не надо. Ненавижу стихи.
– Это свидетельствует о душевном уродстве – но я не верю, что ты ненавидишь стихи.
– Где моя мать?
– Она ждет меня.
– Где ждет?
Он опять не ответил и показал на фреску: в туманности Ориона вспыхивали звезды, у которых первые человеческие рои создавали свои поселения.
– Красиво. А как по-твоему, чем защищена эта красота?
– Не понимаю, о чем ты.
– Что произойдет, если кто-то захочет испортить или украсть эту картину?
– Зачем же ее портить? А если кому-то вздумается ее украсть, роботы не выпустят его из музея – так я думаю.
– А если и роботов тоже испортят, в каком преступлении будет повинен наш гипотетический вор? В краже? В кощунстве? В убийстве?
– Робота убить нельзя. – Я пожал плечами, не понимая хода его мысли.
– Я рад, что ты это понимаешь, Мэллори, – робота убить нельзя.
Я сжал кулак.
– Люди – не роботы. – Он молча, с улыбкой смотрел на меня. – Ты играешь словами ради собственной выгоды.
– Ну что ж, я как-никак поэт. А ты начинаешь смотреть на вещи глазами воина. Робота убить нельзя, потому что он неживой. Роботы не могут сами себя программировать и не обладают сознанием в настоящем смысле этого слова.
Я встал и застегнул свою камелайку.
– Мне не следовало разговаривать с тобой. Не понимаю, почему Хранитель Времени позволяет вам появляться на улицах.
– Потому что Невернес – свободный город, а свободу воина-поэта ограничивать нельзя.
– Свобода, – фыркнул я и покачал головой.
– Есть и другая причина. У твоего Хранителя Времени тоже есть свои роботические страхи, как и у всех. Почти у всех.
– Вы ему угрожаете?
– Я этого не говорил.
– Но подразумеваешь.
– Поэта надо слушать очень внимательно. – Он приложил к губам свое зеленое кольцо. – Мы говорим серебряными языками, и наши слова порой бывают многозначны.
– Я пришел сюда посмотреть картину, а не слушать кого-то.
Он с улыбкой поклонился картине и сказал:
– Тогда я буду слушать тебя, если хочешь. Расскажи мне о комнатах Соли. За приемной расположена другая, смежная – верно? Каков их размер? На сколько лестничных пролетов надо подняться?
Он задал мне еще несколько вопросов, на которые я не ответил. Он хотел знать, какую пищу Соли предпочитает, в какой позе он спит и прочие интимные вещи. Я сразу понял, что поэт вознамерился убить Соли.
– Уходи, – сказал я наконец. – Я не стану помогать тебе убивать Соли. Ни его, ни кого-либо другого.
Он поднес к своим красным губам красное воинское кольцо.
– О вашем путешествии к алалоям ходят разные истории – говорят, что тебе убивать не впервой.
– Что тебе рассказала моя мать?
– Что Соли твой отец и ты ненавидишь его, а он тебя.
Я смотрел на него, напружинив мускулы. Мне казалось, что мое чувство времени опять растягивается – успею ли я убить его до того, как он убьет меня? У него красное кольцо; пожалуй, не успею. Он разгадал мои мысли и сказал:
– Не бойся подойти слишком близко к смерти. Не бойся умереть.
– Все живое боится умереть.
– А вот тут ты ошибаешься, – улыбнулся он. – По-настоящему живут только те существа, которые умереть не боятся.
Мои руки снова сжались в кулаки.
– Ты хочешь сказать, что люди не живут по-настоящему. Это абсурд.
– Люди – это овцы.
– Что такое «овцы»?
– Что-то вроде шегшеев, только глупее. На Старой Земле их выращивали ради шерсти и мяса, как и до сих пор выращивают на многих планетах.
– Люди – не овцы.
– Ты так думаешь? Знаешь ли ты притчу о цефике и его овцах?
На фреске взрывались звезды, закладывая начало блестящего хаоса Экстра. Я слышал голоса за дверью в галерею, но внутрь войти никто не решался.
– Хранитель Времени тоже любит притчи, – сказал я. Давуд, видимо, воспринял это как согласие и стал рассказывать:
– Был когда-то на Утрадесе цефик, имевший большое стадо овец. Цефик был занят разработкой метапрограмм, которые, как он надеялся, должны были преодолеть его собственные, более низменные программы, и на овец у него почти не оставалось времени. Они часто уходили в лес, увязали в сугробах или просто разбегались, потому что знали, что цефику нужны их шерсть и мясо.
Я попытался измерить взглядом расстояние до двери, Давуд же продолжал:
– И однажды цефик придумал, как решить эту задачу. Он внушил своим овцам веру в бессмертие. Он убедил их, что нет ничего плохого в том, что с них сдирают шкуру – и овцы стали верить, что это хорошо, даже приятно. Тогда он написал программу, убеждающую овец в том, что он хороший хозяин, любящий свое стадо так, что готов сделать для них что угодно. Далее он внедрил в тупые овечьи мозги программу, заверяющую их, что если с ними что-нибудь и случится, то когда-нибудь потом, не сегодня. Поэтому они могут спокойно щипать траву, спариваться и греться на солнышке. Наконец – и это была самая хитрая из программ цефика, – он убедил овец в том, что они вовсе не овцы. Одним он внушил, что они волки, другим – что они талло, третьим – что они люди, а некоторым – что они хитроумные цефики.
После этого всем его заботам пришел конец, и он обратил свою изобретательность на создание более глубоких программ. Овцы больше не убегали и спокойно ждали, когда цефик придет к ним за шерстью и мясом. Цефик же…
– Цефик же жил долго и счастливо, – перебил я. – Мне не нравится твоя притча. Люди – не овцы.
Мне подумалось, что я протестую слишком яро и слишком громко. Мои слова отражались эхом от панелей розового дерева над фреской. Я пытался осмыслить заявление воинапоэта, подразумевающее, что человек, чтобы жить в полную силу, должен жить так, как если бы уже умер. Странная, безжалостная философия, но воины-поэты – порождение не менее странной системы, и милосердие им неведомо. Создатели этой расы стремятся к совершенству – говорят, их расщепители в свое время исключили из мужского и женского генома всю постороннюю и избыточную ДНК. На Квалларе каждый год оплодотворяется миллион яйцеклеток и рождается миллион одинаковых, безупречных младенцев. На самом деле они не столь уж безупречны. Некоторых убивают сразу после рождения – лишь для того, чтобы показать, что мы живем в безжалостной, управляемой случаем вселенной. Многих убивают за неспособность овладеть воинским или поэтическим мастерством. В двенадцатилетнем возрасте будущим воинам дают ножи и разбивают их на пары. Из каждой пары выживает только один, затем пары составляют заново – и так до тех пор, пока от первоначального миллиона не останется едва ли десятая часть. Таким же образом выявляются наиболее одаренные поэты. Проигравшим, не способным изобретать красивые и мудрые слова перед лицом смерти, предлагают совершить самоубийство. Тех, у кого недостало смелости совершить этот «благородный» поступок, замучивают до смерти их же товарищи. Пытки, как сказала мне однажды Колония Мор, задуманы не как наказание. Они должны-побудить злосчастного мальчугана перепрограммировать свой страх перед смертью, позволить ему полностью насладиться эфемерной, ускользающей от него жизнью. С возрастом воины-поэты подвергаются другим, еще более тяжким испытаниям. Их души формируются в процессе многочисленных изменений тела и мозга. Никто, даже эсхатологи, не знает в точности, в чем состоят эти испытания, но две вещи известны наверняка: что каждый миг жизни воина-поэта может плавно подвести его к смерти и что из каждого миллиона только сто человек доживает до получения колец Кваллара.
