Я видел в разрезе мускулы его глазного яблока и длинные лиловатые белковые волокна, а еще глубже вибрировали атомы углерода, водорода, кислорода и азота, из которых и строился белок. Глаза Давуда, драпировки на стенах, капли крови на его ноже – во всем этом присутствовали белки. И атомы этих белков складывались из еще более мелких частиц, обладающих собственным зарядом и массой, цветом и спином – все это тоже двигалось и излучало энергию. А еще глубже… Комната растворялась в сиянии, и мельчайшие частицы разворачивались, как шары пестрого шелка. Это была бесконечность переплетающихся, полихромных, шелковых нитей, состоящих из… нет, для столь глубоких структур реальности уже не существует слов. Нити пылали багрянцем и сияли золотом, они были стоячим волновым фронтом механиков, и теоремами канторов, и сознательным выбором пилота в замедленном времени. Я шел по нити сознания, слепо глядя на все окружающее, и вдруг понял, как понимают все скраеры, что наблюдаю, как ткется ковер вселенной. Я видел, как разворачиваются нити вселенской голограммы. В каком-то смысле я расшифровывал эту голограмму, заглядывая вперед, ибо что такое скраерство, как не прочтение мастер-программы вселенной? Но в конечном счете мы сами выбираем свое будущее. Один формирующийся узор, составленный из красивых (и жутких) радужных нитей, казался ярче других. Нити сплелись, и зелень вспыхнула изумрудом, а лиловые тона превратились в пылающее индиго. Проявилась пестрая камелайка, красное воинское кольцо, стальной нож. И выбор представился – выбор есть всегда. Давуд, сделав свой выбор, направил нож в мой незащищенный живот. Но я увидел это движение еще до того, как поэт его сделал, и вильнул в сторону. Давуд замахнулся, целясь мне в горло, но я перехватил его руку, и она хрустнула. Когда же он перекинул нож в другую руку, я отскочил и довольно неуклюже пнул его в пах.
Обыкновенного человека такой пинок изувечил бы. Но воины-поэты, как я узнал после, в период созревания подвергаются операции, позволяющей им произвольно втягивать мошонку в живот. (Сплетня о том, что у воинов-поэтов между ног гладко, разумеется, неверна. Неправда и то, что они не испытывают влечения к женщинам. Поэты не могут не поклоняться страсти, хотя и не допускают физических ее проявлений. Воздержание повышает активность, говорят они.) Давуд лишь пошатнулся и тут же метнул в меня дротик с оранжевым наконечником, который пролетел в дюйме от моей головы, задев несколько длинных волосков за ухом.
– Хорошо! – выдохнул поэт. – Просто отлично.
– Будь ты проклят!
– Помоги мне, пилот.
– Убери нож.
– Помоги мне с Соли.
– Ты спятил!
Мы продолжили свою смертельную игру, и он, видимо, стал понимать, что здесь что-то не так. Он должен был бы убить меня с первого удара. Что-то пошло наперекос, и он явно это понимал, потому что стал разговаривать со мной, стараясь меня отвлечь. В это время я захватил его здоровую руку, сломав и ее тоже. Нож вылетел и упал в гущу перемешанных с землей корней. Я схватил поэта за бицепсы и притянул к себе. Я думал, что он закричит или ужаснется, увидев острые края кости, прорвавшие камелайку, но ничего подобного не произошло. Он улыбался и водил языком по зубам, как будто старался извлечь застрявший в них кусочек ореха бальдо. Но во рту у него был не орех, а крошечный дротик, и он плюнул им в меня, едва я успел заслонить свое лицо его рукой. За миг до того, как его парализовало, поэт выдохнул:
– Скраер-пилот, воин-пилот – я должен был догадаться.
Судорога свела его тело, и оно оцепенело, как у Соли. Я порылся у него в карманах и нашел золотое веретенце, которое носят при себе все воины-поэты. Я потряс полую трубочку над ухом – внутри плескался жидкий белок. Сосудик был почти полон. Я приставил один конец к груди поэта, нажал на другой. Струйка брызнула, затвердевая и превращаясь в стальную нить. Вскоре я, приподняв поэта над полом, обмотал его с головы до ног липким коконом.
Я победил воина-поэта!
Скраерское зрение покинуло меня, и я вернулся в реальное время. Я сел, прислонившись к каучуковому дереву, обессиленный, ликующий и напуганный. Давуд постепенно восстанавливал власть над своими мускулами. Либо он получил гораздо меньшую дозу, чем Соли, либо его ускоренный обмен веществ уже удалил яд из организма. Соли оставался оцепеневшим и неподвижным, как робот.
– Как мне его освободить? – спросил я Давуда.
– Освободи сначала меня, – сказал он, с трудом ворочая челюстью. – Пожалуйста.
Шутит он, что ли? Я не видел ни малейшей причины его освобождать.
– Воин-пилот, скраер-пилот – ты меня слышишь? У нас на Квалларе свой кодекс чести. Освободи меня и верни мне нож или убей меня сам – я должен умереть.
В его голосе не было даже намека на обман. Воин-поэт не должен пережить позор, который несут с собой поражение и плен. Я был уверен, что, если освобожу его, он тут же вгонит нож себе в глаз, поразив мозг – именно так должен убить себя воин-поэт, когда приходит его время. Все существо Давуда выражало волнение. Будь он деваки, он прибег бы к времени узва, или взволнованного нетерпения, чтобы показать всю меру потребности исполнить этот свой долг.
Я нагнулся и подобрал его нож, облепленный влажной землей. На оливковой шее поэта пульсировала большая артерия. Я мог бы легко убить его, как деваки добивают раненого шегшея. Зачем отказывать ему в его наивысшее мгновение?
– Я мог бы убить тебя, – сказал я.
– Пожалуйста, пилот. Сделай это.
– Я прямо-таки должен тебя убить.
– Я слышал, тебе это не в новинку.
Я колебался, соскабливая ногтем грязь с ножа. В глазах воина-поэта был страх.
– Убей меня быстро, – сказал он.
– Выходит, убивать легко?
– Легко, пилот. Ты должен это знать. Скорее же, пока момент не прошел.
Я боялся убить его, а он боялся моего страха. Боялся, что я его не убью и он упустит свое наивысшее мгновение. Тогда он будет обречен на давящую серость повседневной жизни, а это единственное, чего страшатся все воины-поэты – теперь я это понимал. Ну а если я помогу ему перейти на ту сторону, как он просит? Тогда он будет мертв, как камень, и никакие возможности уже вовек не смогут осуществиться.
– Нет, – сказал я. – Не могу.
– Чтобы жить, я умираю – ты ведь знаешь эту нашу поговорку, пилот. Когда я умру, я буду жить снова – вечно.
– Будь ты проклят вместе со своими парадоксами!
– Да, это парадокс Ханумана-Орландо.
– Так у него и название есть? – поигрывая ножом, спросил я.
– Да. Воин Иван Хануман и великий поэт Нильс Орландо, основатели нашего ордена, понимали изначальный парадокс существования. И нашли выход.
Со стороны спинакера донесся стон. Кадык Соли ходил вверх и вниз, но говорить он не мог.
– Что же это за выход? – спросил я.
– Если вселенная постоянно повторяется, то никакой смерти нет. Бояться нечего. Момент возможного переживается вновь и вновь, вечно. Дай мне нож, и я покажу тебе. Мы будет переживать этот момент миллиард раз.
– Не верю я в вечное повторение.
– В это мало кто верит.
Я не стал ему говорить, что скраеры и мнемоники, все как один, верят, что вечное повторение – это ритм вселенной, и заявил:
– Это философия абсурда.
– Да, но это единственный способ разрешить парадокс, потому мы в нее и верим.
Глаза щипало. Я потер их и занес туда еще больше грязи, вызвав обильное слезотечение.
– Вы добровольно верите в философию, которую сами признаете абсурдной? Это еще абсурднее.
Соли застонал и пошевелил губами, силясь что-то сказать. Нас он скорее всего не видел, поскольку не мог повернуть голову.
– Да – когда страха больше нет, мы сами выбираем, во что нам верить.
– Но верить в абсурд? Как это возможно?
– Возможно, потому что парадокс решается только так. Потому что это дает нам силу жить и умирать. Потому что это успокаивает.
Я попробовал нож большим пальцем – он был очень острый.
– Не понимаю, как можно верить в невозможное, сознавая, что оно невозможно.
– И все же я верю, как верят все воины-поэты, что вот этот момент нашего спора будет повторяться бесконечное количество раз. А когда ты убьешь меня или доверишь эту честь мне, моя смерть тоже будет повторяться снова и снова – как уже было миллиард миллиардов раз.
– Миллиард миллиардов – это даже не приближение к бесконечности.
– Да? Ну что ж, я ведь поэт, а не математик.
Я рубанул ножом по одной из веток каучукового дерева, и она с тихим чмоканьем отвалилась. Я тут же почувствовал вину и зажал большим пальцем сочащуюся рану.
– Я не могу разделить с тобой твою веру. Дав тебе умереть, я дам умереть самому чудесному, по твоим же словам – полноте твоей жизни.
– Нет. Момент будет жить вечно.
– Нет. Когда свет гаснет, становится темно.
– Не бойся, пилот.
– Мы кружим около слов друг друга, как двойные звезды.
– Убей меня.
– Если я это сделаю, что будет с моей матерью? Ведь ты ее мимировал? Нет уж, ты будешь жить и скажешь мне, как ей помочь.
