нашла на одежде ни единого пятна крови – длинное древко рогатины уберегло. Никто по его виду не смог бы сказать, будто он провёл ночь как-то необычно.
Подъехав к Сумежью, первым делом Воята завернул к Егорке, чтобы вернуть самострел и Дрозда. Увидев парня, Егорка вздёрнул брови и покачал головой с видом почтительного удивления, хотя Вояте показалось, что взабыль старый пастух не так уж удивлён. Когда Воята сошёл с коня и стал его рассёдлывать, Егорка подошёл и тронул его за плечо. Воята не хотел снова рассказывать о пережитом – сейчас ему хотелось забыть, заснуть, отдохнуть, а подумать обо всём этом как-нибудь потом. Лучше всего – через пару лет. Но Егорка не задавал вопросов. Своей жёсткой морщинистой рукой он взял руку Вояты и коснулся запястья, где бьючая жилка. Заглянул в удивлённые глаза парня. Посмотрел, а потом по-настоящему удивился сам.
– Он не вошёл… – в изумлении пробормотал Егорка.
И Воята понял, о чём он.
– «В сосуд твой не могу внити: отвсюду бо затворен и запечатан есть…» – повторил он.
Егорка выпустил его руку.
– Куда он полетел? – спросил Воята.
При всём нежелании об этом думать эта мысль не давала ему покоя.
– В озеро Дивное, к господину своему, – ответил Егорка то же, что Воята уже слышал от Страхоты. – Он было в тебе хотел прибежище новое найти… Не раз уж так бывало: кто прежнего обертуна истребит, сам новым сделается. Большую силу духовную надобно иметь, чтобы от него оборониться, в душу не пустить.
– Веру надобно иметь, – тихо поправил Воята, чтобы не казалось, будто он поучает старика. – «На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия».
– Молод ты для такой веры.
Воята двинул плечом и снова взялся за ремни. Он не понимал, при чём тут его лета. Вера была с ним, сколько он себя помнил. Может, он родился с ней, а может, научен был в раннем детстве. Он мало помнил такого, чтобы его учили вере, наставляли какими-то речами: он просто впитывал её из всего уклада жизни, ещё когда не понимал. Любовь к отцу и матери, почтение к дедам дали начало его вере, желанию быть с ними не только телом, но и духом, и через это единение расти. Когда же ребёнок начал что-то понимать, службы у отцовской Богородицы Людина конца, где мать пела с семьёй диакона и другими жёнами, увлекали его, наполняли восторгом и чувством, что это самое важное и самое прекрасное на свете. Но ещё прекраснее были праздничные службы в Святой Софии, проводимые епископом; для маленького Вояты это были главные события года, от них он отсчитывал зимы и вёсны. Древние книги во владычном хранилище, от одного вида которых захватывало дух; старинные греческие иконы, которые за ветхостью были убраны из церквей и держались в древлехранилище, казались ему подлинными изображениями святых, списанными с них при жизни. Он даже не думал о царствии небесном – земную его жизнь вера во всемогущество и доброту Бога наполняла таким смыслом, что он пока не желал иного. В этом и правда сказывался юный возраст.
И какое же адское создание сможет перебить эту благодетельную силу, саму основу души?
– И что с ним дальше будет? – спросил Воята у Егорки. – Куда денется?
– Вот будет скоро Ярила Старый… Не в одном, так в другом, а сыщет себе змий нового слугу.
– И этому никак не помешать?
Через несколько дней может появиться новый обертун. Не в Сумежье, так в Дедогоще, в Карачуне, в Навях… В деревне Котлы, в Твердятине, в Лепёшках, в Жабнах… даже в Рыбьих Рогах. И что делать? Новую рогатину идти ковать? Но что толку, если рогатина убивает лишь безвольного раба, первую жертву духа, а сам он уносится невредимым?
– Покуда змий Смок в озере живёт… – Егорка вздохнул. – Видно, никак.
Если даже Егорка не знал способа избыть беду насовсем… Но сейчас Воята был слишком утомлён, чтобы об этом думать.
Занеся седло и узду в Егоркину избушку, Воята пошёл в Погостище и завалился спать, хотя до конца долгого летнего дня оставалось ещё далеко. Заканчивалась шестая пятница великая – Катерина, совсем скоро вслед за нею придёт долгожданная Ульяния. Но сегодня у Вояты не осталось сил ни на что – ни действовать, ни разговаривать, ни даже думать.
Думать, пожалуй, будет тяжелее всего…
На другой день вся та жуткая ночь казалась сном. Воята охотно счёл бы, что так оно и есть, но кое-что не давало. Батожок рябиновый. Надо его сыскать, иначе Артемия навсегда останется птицей.
Следующий день был воскресеньем, однако церковь стояла запертая – ни попа, ни пения. Привыкшие, что каждое второе воскресенье отец Касьян служит не здесь, а в Марогоще, сумежане не обратили бы особого внимания, но удивлялись, встречая Вояту: ведь парамонаря отец Касьян в Марогощи брал с собой. А тут один уехал. Уж не вышло ли меж ними раздора, толковали бабы, вспоминая и недавний чудный случай, когда оба одновременно оказались избиты.
– Сказал, что в Ящерово поехал, – отвечал Воята на осторожные распросы об отце Касьяне.
И слегка разводил руками: дескать, больше ничего не знаю.
Сейчас лезть в попову избу искать батожок было бы неразумно, и Воята даже не смотрел в ту сторону. Честно сказать, был рад передышке. Идти надо было ночью, дождавшись короткого промежутка тьмы между закатом и новым рассветом, но Вояту передёргивало от одной мысли. Уж очень хорошо он помнил, как это было в прошлый раз: он прокрался в попову избу, уверенный, что она пуста, а тот сатана в рясе подстерегал его внутри. Нарочно, как потом додумался Воята, сделал вид, будто уехал, а сам оставил Соловейку у Егорки и тоже в темноте, будто тать, пробрался в собственный дом и сел в засаду. Знал ведь, кого ждать! И дождался – Воята пришёл прямо ему в руки. Воята обливался холодным потом, воображая, как опять войдёт в эту избу в кромешной тьме и каждый миг будет ждать, что невидимые руки вопьются в горло. И то, что последний хозяин поповой избы ныне был мёртв, не успокаивало его – совсем наоборот.
Сам вид поповой избы, закрытых ворот, куда шастала лишь старая Ираида, чтобы приглядеть за скотиной, утром подоить и выгнать корову, а вечером поставить назад и опять подоить, казался Вояте угрожающим. Дом как будто знал, что его хозяин мёртв. Со страхом Воята ждал разговоров, что-де куда батюшка-то запропастился? Однако сумежане привыкли к отлучкам своего попа, раз в месяц пропадавшего
