Ведьма та, небось, лаума какая-нибудь. Хоть и прошло десять весен с тех пор, как водяницы вернулись в Беловодье, проснувшись от колдовского сна, да только до сих пор к ним не очень-то привыкли. В маленьких волостях водяниц и вовсе чурались и на порог их пускали очень неохотно. Про огненную реку Итриде тоже не верилось: в любом мало-мальски сытом доме по праздникам такие реки текут, что не приведи Перкунас кресалом черкануть – сам воздух вспыхнет. А вот про дейваса послушать бродяжнице очень хотелось. Про то, как он с силой своей управляется.
Может, и ей пригодится услышанное?
Жар в груди стал сильнее, и Итриду словно кто-то царапнул изнутри. Она выпрямилась, пережидая, пока тревожное чувство утихнет.
Ей очень нужны были знания, и надежней учителей, чем носители искры Перкунаса, во всем Беловодье было не сыскать. Но Итрида понимала, что ни одному из них ей и на глаза показаться нельзя. Потому как не водились в Беловодье женщины-огненосицы. А узнай дейвасы, как ей достался ее огонь… Итриде страшно было представить, чем это могло обернуться.
Вот и сидела она на заборе, упрямо сгорбившись и сливаясь темным нарядом с тенями, вместо того чтобы отправиться вместе с Храбром к Бояне, наслаждаться вкусным ужином и поджидать загулявшего Даромира. Все для того, чтобы добавить хотя бы крупицу знаний к собственным, обретенным через боль и кровь.
Народу на площади становилось все больше. Люди притаскивали с собой кадки, чтобы было где посидеть. Кто-то приволок целую лавку и теперь гонял с нее пронырливую детвору, то и дело хлопая ладонью по гладкому горбылю. Ребятишки уворачивались и хихикали, но, стоило хозяину лавки отвернуться, тут же забирались обратно.
Площадь, очищенную для выступления глумцов, обнесли по кругу факелами. Ветер полоскал языки пламени, пляшущего на промасленных тряпках в медных чашах, играл ими, как котенок клубком, и был сегодня ласков и мягок. Итрида подставила лицо его касаниям и легонько улыбнулась. Незримые когти наконец оставили ее в покое. Дела остались под слепящим солнечным кругом и казались уже бесконечно далекими – такими же, как ушедшее утро. Переговаривались люди, тихонько бренчали гусли, и посвистывала дудочка, распеваясь, чтобы лечь под нитку байки ровным полотнищем. Навершия забора кололи всё сильнее, и Итрида нетерпеливо ерзала, утомленная долгим, хоть и безмятежным ожиданием. Наконец разговоры стали стихать. Молчание расходилось по толпе, как рябь от брошенного в пруд камешка.
Откуда появился глумец, Итрида увидеть не успела. Сказитель был высок, хоть и сутулился. В объятиях длинных рук, как младенец в колыбели, лежал инструмент, подобного которому она еще не встречала. Белеющий в сумраке, точно обглоданные временем кости, прихотливо изгибающийся, как девичий стан, изукрашенный тонкой резьбой и звенящий едва слышно россыпью серебристых струн. И хозяину вон как дорог: тот присел на заготовленную лавку, помедлил мгновение, потом прикоснулся губами к длинной рукояти и наконец пробежался по струнам затейливым перебором.
Итрида прерывисто вздохнула и подалась вперед, едва не свалившись с забора. Чарующая музыка пролилась в ночь живительной влагой после долгой засухи. Она струилась широкой полноводной рекой и танцевала по перекатам прозрачными струями. Падала нежными вишневыми лепестками и гарцевала табуном горячих диких коней, выбивающих красную пыль из растрескавшейся от жара земли. Глумец закрыл глаза и склонил голову, болезненно кусая губы. Он выглядел одержимым – да он и был таким, – и люди волей-неволей подпадали под его колдовское очарование. Женщины плакали не таясь. Мужчины хмурились и рыскали взглядом по сторонам, стесняясь облечь в слезы то неведомое, что заморский инструмент и странный, не похожий ни на кого глумец поднимал со дна их душ.
Итрида не услышала – почуяла миг, когда музыка оборвалась. Вот только катилась приливной волной, пытаясь угнаться за лунным светом, – и нет ее. Лишь холодеют на ночном ветру слезы, заставляя шмыгать носом и утираться рукавом. Люди, отделявшие бродяжницу от музыканта, заволновались, начали гомонить потихоньку и кидать монетки в старую шапку, которую тот поставил возле себя. Итрида поспешно, пока никто не видел, отерла слезы тыльной стороной ладони, соскочила с забора и пошла к площади. Помедлила на границе толпы и нырнула в открывшийся на мгновение просвет.
Порой ее задевали, подталкивали или чья-то спина оказывалась чересчур широкой, и тогда девушка легонько чиркала помеху указательным пальцем по боку. Человек охал и ругался на дурня, который догадался огниво в толпе затеплить, а Итрида продолжала двигаться вперед, пока не оказалась в передней линии. Девушка нащупала в кармане жарку, погладила руны и щелчком отправила ее в нутро шапки, перекошенной на один бок от россыпи чешуек, самых мелких монеток, ходящих в Беловодье. Полновесная золотая жарка – часть платы от купца Вышаты – упала ровно как задумано: чуть с краю, чтобы в глаза не бросаться, удачно запутавшись в меховых складках.
Глумец вскинул голову, и его глаза тускло блеснули из-под густых нахмуренных бровей.
– Пани хочет, чтобы Волоха сыграл что-то особенное? – хрипло спросил он.
Итрида не отвела глаза и не отшатнулась, но по ее телу прокатились мурашки. Такая – в куртке, с убранными волосами и низко надвинутым капюшоном – она ничем не напоминала девицу. Но бродячий музыкант обладал соколиным зрением. Люди зашушукались. Своими неосторожными словами мужчина будто сорвал с Итриды полог невидимости, и каменчане вдруг разом обратили внимание на странную чужачку.
– Пани, может, и хочет, – лениво протянула Итрида, ловко меняя свой и без того низкий голос, – да только я спросить не сподобился.
Кто-то гоготнул, смешок подхватили остальные. Чей-то голос выкрикнул: «Молодец, парень, неча бабе вопросы задавать, надо к делу сразу!» – его метко срезала соседка, и люди загомонили, порвав напряженную тишину.
Глумец же и бровью не повел, продолжая задумчиво поглаживать костяные изгибы.
– Что ж, – обронил он, – тогда Волоха сыграет нечто особенное просто так.
Итрида усмехнулась в ответ и повернулась спиной к вновь начавшему перебирать струны музыканту, желая скрыться в толпе. Но замерла, когда вслед полился протяжный голос, от которого все нутро будто опалило огнем:
Ты назад не смотри, огневица, там волки спешат за тобой.
Роют землю когтями и пахнут горелой травой.
Опустив морду вниз, они держат зубами твой след.
Их ведет через ночь запах слез, что впитал самоцвет.
Ты бежишь от огня, но несешь его в сердце своем.
Ты боишься обжечься, а пламя ликует: «Споем?»
Пляшет сталь между пальцев, и кровью окропится путь.
Этот выбор не твой, но тебе уж с него не свернуть.
За спиною твоей стяг из перьев
