Ознакомительная версия.
Посвящается: Деб, которая сделала это возможным. С любовью.
Часть первая
Чиба Сити блюз
Небо над портом было цвета экрана телевизора, принимающего мертвый канал.
— Не то чтобы я подсел на это, — услышал чей-то голос Кейс, проталкиваясь сквозь толпу у дверей «Чата». — Просто у моего организма, типа, развилась острая наркотическая недостаточность.
Голос Муравейника и шутка Муравейника. "Чатсубо"[1] был баром профессиональных эмигрантов; вы могли бы пить там недели напролет, не услышав и двух слов на японском.
Барменом был Ратц. Его ручной протез монотонно подергивался, пока он наполнял поднос бокалов бочковым «Кирином». Он заметил Кейса и осклабился, его зубы — мешанина стали восточноевропейской работы и коричневого кариеса. Кейс нашел себе место за стойкой, между сомнительным загаром одной из шлюшек Лонни Зоуна и новенькой морской формой высокого африканца, чьи скулы были изборождены ровными рядами ритуальных шрамов.
— Уэйдж недавно заявлялся, с двумя бойцами, — обронил Ратц, здоровой рукой отправляя по стойке бокал бочкового. — Не по твою ли душу, Кейс?
Кейс пожал плечами. Девушка справа хихикнула и подтолкнула его локтем.
Лыба Ратца стала шире. О его уродливости ходили легенды. Жить во времена широкодоступной красоты и не иметь ее — было в этом нечто благородное. Древняя рука повизгивала, протягиваясь к очередной кружке. Это был русский военный протез, семифункциональный манипулятор с обратной связью, одетый в неряшливый розовый пластик.
— Вы слишком большой артист, герр Кейс, — хрюкнул Ратц, что обозначало смех. Он поскреб свисающее из-под белой футболки пузо розовой клешней. — Артист, знаете ли, комического жанра.
— Конечно, — ответил Кейс, и отхлебнул пива. — Кто-то ведь должен здесь зажигать. Ясен хуй, что не ты.
Хихиканье шлюхи поднялось на октаву.
— И не ты тоже, сеструха. Так что исчезни, ладно? Зоун — мой близкий друг.
Она посмотрела Кейсу в глаза и издала почти неслышный звук плевка, едва шевельнув губами. Но она ушла.
— Господи, — сказал Кейс, — что за бордель ты тут развел? Человеку не дадут спокойно выпить.
— Ха, — ответил Ратц, вытирая тряпкой исцарапанное дерево, — Зоун мне отстегивает проценты. А тебе я разрешаю работать здесь ради развлечения.
Кейс поднял бокал, и вдруг наступило одно из тех странных мгновений тишины, как будто одновременно пришли к паузе сотни не связанных между собой разговоров. Потом тишину разбило дурацкое, с оттенком истерики, хихиканье проститутки. Ратц хрюкнул.
— Ангел пролетел.
— Китаец, — проревел пьяный австралиец, — блядские китайцы, изобрели сращивание нервов. Я по этому делу, в любое время, только дай работу. Починю тебя что надо, друг…
— А вот это, — сказал Кейс своему бокалу, и вся его желчная горечь внезапно поднялась в нем, — это уже полное фуфло.
Японцы успели забыть в нейрохирургии больше, чем китайцы когда-либо знали. Подпольные клиники Чибы находились на острие современности, целые массивы технологий обновлялись каждый месяц, и все же им не под силу было справиться с увечьем, нанесенным Кейсу в отеле "Мемфис".
Уже год здесь, и он все еще грезил киберпространством, надежда таяла с каждой ночью. Он успел везде, обошел все повороты, срезал все углы Ночного Города, и все еще видел во сне Матрицу, яркие решетки цифровой логики, раскидывающиеся над бесцветной пустотой… Муравейник был его теперь уже полузабытым домом далеко за Тихим океаном, и он больше не был консольщиком, не был кибер-ковбоем. Просто очередной шустрила, пытающийся пробиться наверх. Но видения приходили к нему японскими ночами, как электроток из оголенных проводов, как колдовство вуду, и он кричал от них, кричал во сне и просыпался в темноте и одиночестве, скрюченный в капсуле-саркофаге какого-нибудь отеля, сжимая ладонями матрац так, что темперлон вылезал между пальцев, пытаясь дотянуться до консоли, которой не было.
— Видел твою девушку прошлой ночью, — заметил Ратц, передавая Кейсу второй "Кирин".
— У меня нет девушки, — ответил Кейс и выпил.
— Мисс Линда Ли.
Кейс покачал головой.
— Нет девушки? Ничего? Чисто биз[2], друг артист? Посвятил себя коммерции? — Маленькие карие глаза бармена гнездились глубоко в морщинистой плоти. — Мне кажется, с ней ты был лучше. Больше смеялся. А теперь, однажды ночью, ты чересчур заиграешься в артиста, и окажешься в клинических баках, в виде запчастей.
— Ты разбиваешь мое сердце, Ратц. — Он прикончил пиво, заплатил и ушел, сутуля высокие узкие плечи под нейлоновой, забрызганной дождем ветровкой цвета хаки.
Прокладывая свой путь сквозь столпотворения Нинсэя, он чувствовал запах собственного застарелого пота.
Кейсу было двадцать четыре. В двадцать два он был ковбоем-конокрадом, одним из лучших в Муравейнике. Его тренировали лучшие, МакКой Поли и Бобби Куайн, легенды биза. Он работал на почти постоянном адреналиновом подъеме, симбиоз юности и мастерства, подключенный к специальной киберпространственной консоли, которая проецировала его бестелесное сознание на согласованную галлюцинацию, называемую матрицей. Вор, он работал на других, более богатых воров, нанимателей, что снабжали его экзотическими программами для проникновения за яркие стены корпоративных систем, для открывания окон в плодородные поля данных.
Он сделал классическую ошибку — ту, которую поклялся никогда не делать. Он украл у своих нанимателей. Он придержал кое-что для себя и попытался толкнуть это через скупщика в Амстердаме. Он все еще не знал, как его раскрыли, да это уже и не имело значения. Он ожидал смерти, но они только улыбались. Конечно, он свободен, сказали они, свободен искать деньги. А деньги ему понадобятся очень скоро. Потому что — все еще улыбаясь — они намеревались сделать так, чтобы он уже никогда не смог работать.
Они повредили его нервную систему русским боевым микотоксином.
Притянутый ремнями к кровати в отеле «Мемфис», он галлюцинировал тридцать часов, в то время как его талант выжигался микрон за микроном. Повреждение было ничтожным, тончайшим и в высшей степени эффективным.
Для Кейса, жившего в бестелесном экстазе киберпространства, это было низвержением с небес. В барах, которые он посещал, будучи лихим ковбоем, жизненные взгляды элиты всегда включали в себя определенное ленивое презрение к плоти. Тело было мясом. Кейс попал в тюрьму собственной плоти.
Его активы были быстро конвертированы в новые йены, толстые пачки старой бумажной валюты, бесконечно циркулирующие по замкнутому кругу мировых черных рынков, как ракушки тробриандских островитян[3]. В Муравейнике вести открытый бизнес с наличными было затруднительно; в Японии это было уже незаконно.
В Японии, он знал это с абсолютной и слепой уверенностью, он найдет исцеление. В зарегистрированной клинике или в сумеречной зоне подпольной медицины. Синоним имплантантов, сращивания нервов и микробионики, Чиба была магнитом для техно-криминальных субкультур Муравейника.
В Чибе его новые йены растаяли после двухмесячной серии обследований и консультаций. Врачи подпольных клиник, его последняя надежда, восхищались знаниями, изувечившими его, и только медленно качали головами.
Теперь он спал в самых дешевых саркофагах, тех, что возле порта, под кварцево-галогеновыми прожекторами, освещавшими доки всю ночь наподобие огромной сцены; отсюда нельзя было видеть огни Токио из-за сияния телевизионного неба, затмевавшего даже вознесенный кверху голографический логотип "Фудзи Электрик", и Токийский залив был черным пространством, где чайки кружились над плавучими островками белого полистирола. За портом пролегает город, фабричные купола теряются среди громадных кубов корпоративных аркологий[4]. Порт и город разделены узкой полосой старых улиц, не имеющей названия. Ночной Город, и Нинсэй — его сердце.
Днем бары на Нинсэе закрыты и неприметны, неон мертв, а голограммы инертны, в ожидании, под отравленным серебристым небом.
Двумя кварталами западнее «Чата», в чайном домике под названием "Жарр дэ Тэ"[5], Кейс запил первую ночную таблетку двойным эспрессо. Плоский розовый восьмиугольник, мощная разновидность бразильского стимулятора-декса[6], куплен у одной из девочек Зоуна.
Стены «Жарра» были облицованы зеркалами, каждая панель в рамке красного неона.
Сначала, оказавшись в Чибе в одиночестве, с толикой денег и еще меньшей толикой надежды на лечение, он вступил в разновидность смертельной гонки, добывая свежий капитал с такой холодной интенсивностью, словно она принадлежала кому-то другому. В первый же месяц он убил двух мужчин и женщину из-за сумм, которые показались бы ему смехотворными год назад. Нинсэй износил его до такой степени, что сама улица стала казаться воплощением какой-то жажды смерти, каким-то тайным ядом, что присутствовал в нем помимо его знания.
Ознакомительная версия.
