Красная тетрадь - Дария Беляева

Я не боюсь ослепнуть, ведь память у меня замечательная.

Я боюсь никогда не стать солдатом. Я все хочу знать о том, как может измениться тело, а если не буду солдатом – я ничего не узнаю.

Мама говорит:

– Ох, Ромка-то вымок весь небось.

Но папа не кричит, не зовет, значит, он не вымок.

– Где ты вообще нашел этих ос?

– Я их поймал в огороде. До дождя. Они стали сонные.

– Хорошо, – говорит мама и смеется. – Дурашка.

Когда она уходит, я медленно двигаю стакан по скатерти. Мои осы сходят с ума. Насекомые не знают, что такое смерть, но они способны бояться опасности.

Безвоздушное, замкнутое пространство их пугает.

Осы в стакане такие яркие, стекло искажает их пропорции. Я веду стакан по скатерти, осы бьются о его стенки, взлетают и падают. Мой стакан замирает у края стола. Мамы рядом нет, она с папой на крыльце. Я резко тяну стакан и закрываю его ладонью. Осы кусают меня, и я так же резко возвращаю стакан на место.

Я хочу знать, сколько у них яда и когда они ослабеют. Когда они больше не смогут меня кусать? Это интересно. Опасные осы станут безопасными осами, сонными и беспомощными.

На моей ладони два бледных бугорка, на каждом красное пятнышко, такое маленькое и яркое. Сердце укуса.

У меня нет аллергии на ос, а вот если оса укусит Свету из дома напротив, Света умрет. Так сказала ее мама. Поэтому когда Света с нами играет, рядом всегда сидит ее мама, у нее в сумке большой шприц.

Я бы умер, если бы меня укусило тридцать ос. Наверное.

Но меня укусили только две осы. И я буду давать им кусать меня дальше, пока они не устанут от этого.

Потом они устанут и уснут, и я положу их в ящик стола под дедушкиными часами.

Часы с маятником дедушка сделал сам. Маятник нужно качнуть один раз, и он не остановится очень долго. Как он это делает, маятник?

Этого я не знаю.

Я смотрю на свою руку, ладонь распухла. На моей ладони больше не видно линию жизни.

Руку жжет, я закрываю глаза.

Мама спрашивает:

– Хочешь компот?

– Да, – говорю я. Но я не хочу его пить. Компот холодный, значит стекло станет холодным тоже. Я утешу этим свою руку.

А потом я открываю глаза, и я снова Арлен Жданов. Я никогда не держал в стакане ос, и осы редко меня кусали, ведь осы обычно нападают, только если их спровоцировать.

Я люблю компот, и у меня нет парализованного папы, у меня вовсе никакого папы нет.

Я часто моргаю и не сразу понимаю, почему я – Арлен Жданов. У меня другое имя, другая манера думать и привычки другие. Я по-другому прожил свою короткую жизнь, и абсолютно точно я не Андрюша с его книжками и осами.

Но я хорошо его понимаю. Я побывал в его сердце. Я побывал в деревне, где водится множество ос, ловил их в стакан, и осы оставляли на моих руках укусы.

Я узнал соседскую девочку Свету, я увидел мелкую речку, я узнал всех собак, и кошек, и моего отца, он целыми днями сидел на крыльце, иногда пел песни, иногда плакал, иногда рассказывал истории, которые казались мне интересными или скучными.

Очень сложно описать ощущение, которым сопровождается это знание. Словно бы погружаешься в холодную воду, и она наполняет тебя, ты тонешь, забиты водой горло и нос, грудь жжет.

А потом приходит спокойствие, и ты видишь чью-то другую жизнь, будто во сне, который пришел не вовремя, но ощущается до странности хорошо.

Падать в такие видения страшно, но выбираться из них даже грустно. Такой близости не испытаешь иначе.

Я лежу и смотрю в окно, небо становится красным. Я кручу в голове эту метафору про утопление, она становится для меня все более ясной, а потом я понимаю: последнее, что видел Володя, – свет солнца через воду и веточки водорослей.

Свет солнца достиг его даже тогда, когда море было штормовым и темным.

Это был очень слабый, но все-таки свет.

Свет солнца и веточки водорослей.

А потом я сижу на санках, мороз кусает меня за щеки. Скоро Новый год, я знаю это точно, я знаю уже очень многое.

В руках у меня пачка крабовых палочек. Это тоже на Новый год, и это все, что Володя успел взять из дому.

Я не знаю, сколько времени, но мне кажется, что пора спать. Фонари такие яркие, и вдалеке, внизу, под горкой, магазины украшены разноцветными блестящими камушками, как самоцветами.

Я этого названия еще не знаю. Я спрашиваю, и Володя говорит:

– Гирлянды.

Голос у него странный, прерывистый. То ли ему тяжело тащить санки, то ли он сейчас заплачет. Тогда я падаю с санок в мягкий снег, совсем не больно, я смотрю на ночное небо, там звезды, но не такие красивые, как гирлянды.

Володя сначала идет дальше, потом замечает, какие санки легкие. Я смеюсь.

Володя разворачивается ко мне и говорит:

– Ничего смешного, Боря. Хватит баловаться.

Я лежу, раскинув руки, снежинки падают мне на лицо, они острые. Наверное, щеки у меня уже очень красные.

– А куда это мы идем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит Володя. – В магазин к тете Тамаре.

– А она нам конфет даст?

– Может быть.

– А почему мы идем так поздно? Нас наругают тогда.

– Не наругают, – говорит Володя. – Мы не вернемся.

– А почему? – спрашиваю я.

Мне хочется не вернуться домой, это будет большое приключение. Куда же мы отправимся?

– Потому, Борька, что, если мы вернемся, отец нас сдаст в такую школу ужасную.

– А мы в один класс пойдем?

– Через два года, – говорит Володя. – Тебе будет тогда семь. Но мы в один класс пойдем. Там нет других классов.

– Тогда я не против, – говорю я.

– Это школа, где нас сделают, как батя, – говорит Володя. – Мы умрем с тобой тогда быстро.

– А когда?

– Лет в двадцать пять, наверное, не знаю.

Я говорю:

– Ну это целая жизнь. Какая разница?

– Я не хочу, чтобы ты там оказался. И сам я там оказаться не хочу. Будешь алкашом, уродом, как батя, а потом помрешь. Не хочешь так? Тогда быстро садись на санки. Тете Тамаре мы скажем, что мама послала нас за конфетами к Новому году, а деньги она завтра занесет. Возьмем