– Пупсик, у тебя не совсем свежий вид, – заметила «птичка» проходящему мимо Коулу. – Ты бы шел домой…
– Да, – кивнул Коул. – Именно, именно. Так и поступлю. Домой пойду. – И он, осоловело мигая, направился к дверям.
Коул незряче брел по улице, бормоча извинения и натужно дыша, машинально минуя гей-дансинги, гей-кинотеатры, геев-полицейских, патрулирующих улицы друг с дружкой под ручку; салоны красоты для геев. Он двигался с бездумной целенаправленностью, желая прийти хоть куда-нибудь.
Наконец он остановился и встряхнулся. Набрал полную грудь воздуха и более-менее сориентировался. Ему стало чуть поспокойнее. Он находился ближе к центру, неподалеку от Эмбаркадеро; справа с мягким урчанием проносились газовые автомобили. Ввысь устремлялись небоскребы – холодные, угловатые, недосягаемые для света уличных фонарей. Тротуары почти пустовали. Слева в темной подворотне грузно возился какой-то человек.
Коул настороженно застыл. На затемненной фигуре (теперь уже сидящей в скрюченной позе) были зеркальные очки, мятая шляпа и длинное пальто. Откуда-то из центра сгорбленного силуэта доносилась негромкая музыка…
– Город? – прошептал Коул, приближаясь. Он склонился над притихшей фигурой. – Город?
От лежащего в подворотне пованивало блевотиной и перегаром. Глаза постепенно привыкли к темноте. Коул рассматривал лицо лежащего. Темные очки сидели на носу криво и непрочно. Человек спал, негромко похрапывая. Костистое лицо индейца-чикано покрывала угревая сыпь. Музыка исходила из портативного радио, припрятанного в изгибе руки, – роковая станция; звук то пропадал, то появлялся, продираясь сквозь помехи.
Коул отвернулся, чувствуя горькое разочарование.
– Как себя чувствуешь, Коул? – послышалось сзади. Коул снова повернулся к темной фигуре, лежащей с поджатыми ногами в темной подворотне. Человек по-прежнему похрапывал.
– Город?
– Да, Коул. – Голос доносился из радио, поверх музыки.
Коул подошел ближе, наклонился к радио и заговорил тихо, чтобы не разбудить спящего пьянчугу.
– Город… Меня обманули. Мне больно.
– Как? Почему, Коул? – переспросило радио. Затем музыка снова усилилась, как будто дожидаясь, пока он ответит.
– Мне жутко, мне гнусно от отвращения. Забавно… поначалу вроде не было так плохо. Возможно, от шока или чего-то в этом роде. А потом меня, м-м, пробила дрожь, и пошло-поехало. Я убил того человека. Ты и я, мы оба убили его. Ты солгал мне. И насчет того охранника. Может быть, Гульярдо и должен был умереть, может, он и заслуживал, чтобы – ч-черт! – ему раздербанило глотку… Но тот второй охранник, он же был ко всему этому непричастен!
– Он был накачан наркотой, Коул. Накачанный параноик. Был готов выстрелить в любого, кто выйдет из лифта.
– Даже если так, надо было найти какой-то другой способ с ним сладить, чем…
– Надо было, но не вышло. – Голос Города стал заметно громче, резче. Пьяница пошевелился и что-то прохныкал во сне.
– Послушай, я не могу идти на такие дела, я… я не могу брать за них ответственность. Не имею права выносить всем этим людям приговор и просто их сметать. Мне не нравится ни то, как это выглядит, ни то, какое это вызывает ощущение… – Коул замолк; горло жгли слезы. Он плакал – медленно, мучительно. Где-то сзади издавали стоны автомобили. Коул оглянулся по обе стороны – нигде никого.
– Это должно было случиться, Коул. Ты пережил момент истины. Это начинается с боли, страха и смятения, и только потом начинаешь осознавать и себя, и свою роль и приходишь к пониманию.
– Нет уж! Такое я совершенно не понимаю.
– Коул, не ты стрелял в этих людей. Это сделал я. Возможно, просто использовав для этого твои руки. Ты был моим орудием. Хотя на самом деле это был мой выбор и моя ответственность…
– Но у меня есть – по крайней мере, должен быть свой выбор, становиться или нет этим твоим сраным орудием!
– Не-а. Нет, Стью, этот самый выбор был сделан уже давным-давно. Ты был избран, и в то же время ты сам вызвался. Ты согласился быть частью меня, моим волеисполнителем уже задолго до того, как увидел меня в своем клубе. И вот он, крайне важный вопрос, Стью: а кто такой я? Кто, как ты считаешь?
Коул помедлил, колеблясь.
– Ты… бессознательное города. Коллективное. Каким-то образом сведенное воедино. По крайней мере, так Кэтц говорит.
– А что, довольно близко. Но вдумайся: что под этим подразумевается? Я осуществляю попранные желания всех людей в этом городе. Втайне они боятся МТФ, БЭМ, всей этой тотальной компьютеризации и глобализации. Они живут в страхе перед кучкой людей, постепенно, но неуклонно прибирающей к рукам все большую власть. Вопреки тому, что внешне, сознательно большинство это якобы одобряет, подсознательно оно стремится этому воспротивиться, все вернуть назад. И для этой цели все они создали меня и выбрали тебя быть моим орудием. И это они застрелили Гульярдо, Стью. И они перебили тех шнырей-активистов на улице. Ты же сам всегда был за то, чтобы дать власть большинству, дать людям возможность самовыражаться коллективно. Ты всегда был на их стороне. Ныне ты просто исполняешь их команды. Ты их дитя. А они – твоя семья.
Коул призадумался. А ведь действительно. В подкорке словно произошло включение. Получается вполне логично. Неважно, насколько прав или не прав Город в моральном смысле. Суть в том, что действия его, Коула, в тот вечер были оправданны. И кровь на руках не у него одного. Вина делится со всеми вокруг. Кто посмеет осудить всех? Сделалось легче. Коул снова вздрогнул, но на этот раз от облегчения.
– Ладно, – произнес он.
– Будут моменты, – продолжал Город, – когда тебя вдруг охватит сомнение – в них, во мне – и ты захочешь выйти из игры. Может, даже прямо в эту ночь. Однако теперь ты знаешь, как со всем этим надо поступать. Этот миг пройдет. Не позволяй никому играть на своем чувстве вины, Коул.
О ком это он – о Кэтц?
Опять затрещали помехи и пошла мяукать пустопорожняя музыка.
Голос Города пропал.
Но его присутствие по-прежнему чувствовалось, до осязаемости плотное, в скоплении обступивших Коула зданий.
Коул шел, непринужденно улыбаясь. Напряжение сменилось ощущением пьянящей легкости. Он подумал о своем клубе и, повернув за угол, пошел в направлении «Анестезии».
Он сменил направление, как меняет его мысль, устремляясь к полному осознанию какой-то идеи или к давнему воспоминанию. Город представлял собой некий гигантский ум – матрицу идей и концепций, воплощенных в бетон и асфальт. И сам он был центром сознания, что бродило по этому уму, тронув для начала одну идею – конкретного пятачка в городе, потом еще и еще, перемещаясь по четко выстроенной конфигурации улиц, переходящих одна в другую, словно череда свободных ассоциаций.
Как никогда чувствовал он себя частью ума Города.
– Эй, Стью!
Коул отвлекся и увидел Кэтц, стоящую возле входа в клуб. Коул улыбнулся и помахал ей рукой. Она, похоже, испытала облегчение. Подойдя, взяла его за руку, и вместе они вошли в общий гам ночного клуба. По молчаливому взаимному согласию они болтали о чем угодно, обо всем подряд – исключая Город и мертвых людей в Пирамиде.
Они прошли в заднюю комнату, где Коул налил ей и себе по пиву. Разговаривали о музыке, о публике, и мало-помалу все вроде забывалось.
Лишь иногда в тоне Кэтц проскальзывал укор. Она боролась с собой, пытаясь не поднимать больных тем. И Коул почувствовал, как неприязнь к себе начинает возвращаться. «Это дело не моих рук, – внушал он сам себе. – Все в городе решили за меня».
Встал, потянулся, сказал, что ему надо бы заняться работой. Кэтц кивнула, глядя в пол. Коул вышел в зал.
На час-другой он с головой ушел в работу. Смешивал коктейли, подавая их стозевному монстру; мыл стаканы, дежурил за кассой, протирал барную стойку; переставлял компакт-диски; проверял на подлинность кредитки, утихомиривал не в меру разгулявшихся; делал вид, что слушает анекдоты, которых из-за шума слышно не было; снова подавал напитки и так далее.
Иногда задания наслаивались одно на другое, и тогда приходилось действовать в духе образцового экспресс-бара – сновать туда-сюда под стать бильярдному шару, рикошетом отлетающему от боковых кромок. Подобная работа на редкость успокаивала, уподобляя Коула детали в механизме городской ночи, даря чувство, что он на своем месте.
Он все разливал напитки, смазывая шестерни гладко вращающейся машины субботнего улета, по-хозяйски озирая свое подернутое дымом, увенчанное отбликами зеркального шара королевство.
Жужжание аппаратов МТФ, позвякивание мойки, несмолкающее коловращение завсегдатаев – все сливалось в единый гул, своеобразный морской прибой.
Коул чувствовал себя капитаном клуба «Анестезия». Главврачом, назначающим очередную дозу веселого забвения в стопке или стакане, – и вот уже начинали забываться корчащиеся охранники и итальянец с порванным горлом на восемнадцатом этаже сейсмоустойчивого здания… Мысли об этом не возникали уже по полчаса кряду. А если и возникали, Коул твердил себе, что на курок нажал весь город целиком; я просто выполнял приказ.
