— Может, мне лучше слезть и идти пешком? — сказал я.
Хиляль усмехнулся, сверкнув крепкими белыми зубами.
— Будь веселее, брат мой! — сказал он. — Ты жив, и ты среди друзей!
Мне раньше не приходилось бывать среди таких веселых людей, как бедуины. Они пели всю дорогу от Бир-Балаг до Кхабы. Думаю, им просто нечем больше было заняться. То и дело один из молодых подъезжал к кому-нибудь из своих двоюродных братьев, и они состязались в борьбе, сидя верхом на спинах верблюдов: пытались сбросить друг друга наземь. Похоже, их не пугала возможность переломать себе кости.
Часа полтора спустя мои шея, спина и ноги начали ныть. Я не мог как следует выпрямиться и понял, что от этого будет только хуже. Тут я вспомнил о своих модиках. Сначала я не решался снова вставить блокировщик боли, но потом сказал себе, что опасно лишь злоупотребление. Я взял модик и вставил его, пообещав себе, что выну его сразу же, как только отпадет необходимость. С этой минуты езда на верблюде стала менее напряженной. Но не менее утомительной.
Остаток дня я чувствовал себя очень хорошо. Более того, я чувствовал себя непобедимым. Нас выбросили в Руб-аль-Хали — но мы выжили. С помощью Бани Салим, естественно. И теперь мы возвращались для того, чтобы отомстить Реда Абу Адилю и его ручному имаму. Я еще раз увидел, что Фридландер-Бей человек мужественный и честный. Я сомневался, что теперь он когда-нибудь решит ударить по моему болевому центру для того, чтобы заставить меня сотрудничать. Пусть сейчас в мире все стояло вверх дном, я был уверен, что все вскоре станет на свои места.
Я чувствовал себя так, словно в меня вливается поток могучей силы из какого-то волшебного источника. Неуклюже сидя верхом на Фатме, я воображал себе, как Аллах вдохновляет наших союзников и помрачает разум наших врагов. Наши цели были честны и похвальны, и я считал, что Бог на нашей стороне. Еще до похищения мне следовало серьезнее относиться к своим религиозным обязанностям. Бани Салим останавливались на молитву пять раз — как и было предписано, и я присоединялся к ним в искреннем порыве.
Когда мы въехали в долину между двумя грядами песчаных дюн, Хассанейн велел остановиться на ночевку. Люди положили верблюдов и разгрузили их. Затем мальчишки погнали животных к низким, с виду совсем сухим кустам.
— Видишь харам? Вон те кустарники? — спросил Сулейман бен-Шариф. Они с Ибрагимом бен-Мусаидом разгружали Фатму и верблюда Папы.
— Да, — сказал я. У харама были вялые красно-зеленые листья, и несчастнее этого растения я в жизни не видел.
— Он не мертв, хотя похож на сухие палки, торчащие из песка. В этой части Песков почти два года не было дождя, но если бы вчера дождь пошел, то харам цвел бы неделю, а после этого прожил бы еще два года.
— Бани Салим как этот харам, — сказал бен-Мусаид, с презрением глядя на меня. — Мы не похожи на жалких горожан, которые не могут жить без своих христианских украшений.
Казалось, слово «христианский» для него было худшим в мире ругательством.
Мне было что ответить — нечто вроде того, что бен-Мусаид действительно похож на харам, хотябы в том, что, прежде чем зацвести, ему надо вымыться. Но я решил не говорить этого вслух, потому что перед глазами у меня всплыл заголовок: «Владелец Будайинского клуба зарезан в кустарниках».
Женщины поставили на ночь шатры из козьей шерсти, и Хассанейн радушно предложил нам с Папой занять его собственный.
— Благодарю, о шейх, — сказал я, — но мне довольно будет лечь у костра.
— Ты уверен? — спросил Хассанейн. — Это дурно для моего гостеприимства, если нынешней ночью ты будешь спать под открытым небом. Я воистину сочту за честь…
— Я принимаю твое любезное предложение, шейх Хассанейн, — сказал Фридландер-Бей. — Мой внук желает попробовать жизни бедуина. Он все еще романтизирует жизнь кочевников, начитавшись Омара Хайяма. Ночь у костра будет для него хорошим испытанием.
Хассанейн рассмеялся и пошел сказать жене, чтобы та приготовила в их шатре место для Папы. Что до меня, я надеялся, что ночью будет не слишком холодно. На крайний случай, чтобы не замерзнуть, у меня было мое одеяние.
Мы скромно поужинали сушеной козлятиной с рисовой кашей, хлебом, кофе и финиками. За день я изрядно проголодался, и эта еда показалась мне не хуже любой другой. Да и общество мне нравилось. Бани Салим все как один радушно относились к нам с Папой, словно мы родились среди них.
Точнее, почти все относились к нам радушно. Оппозиционером был, естественно, Ибрагим бен-Мусаид. Двоюродный брат Нуры не имел ничего против Фридландер-Бея, но на меня он по-прежнему смотрел с подозрением и каждый раз, когда замечал мой взгляд, что-то бормотал себе под нос. Я был, однако, под защитой шейха Хассанейна и потому не боялся его племянника. А бен-Мусаид был достаточно умен, чтобы понимать, что ему следует лишь подождать, и я уберусь куда подальше.
Я покончил с едой и вынул блокировщик боли. Если не считать боли в шее и позвоночнике, я чувствовал себя сносно. Мужчины проверили, хорошо ли мальчишки спутали верблюдов на ночь.
У костра все еще оставалось человек пять-шесть, и потому у нас начались посиделки с рассказыванием веселых историй о мужчинах, у которых были жены для того, чтобы ставить им шатры и готовить пищу. Один рассказал кое-что о бен-Шахире, который, как и многие из Бани Салим, был назван по матери, а не по отцу.
— То, что он носил имя матери, всю жизнь бесило его, — заявил рассказчик. — Когда мы были мальчишками, он все время жаловался на то, какая тиранша его мать. И на ком же он женился? На дочке старого Вадуд Али. Мы ее всегда звали Бадия-хозяйка. И теперь он — самый разнесчастный подкаблучник среди мужчин, что когда-либо ездили верхом на верблюде. Сегодня на вечерней молитве я слышал, как он просил Аллаха напустить на нас Байт Табити, чтобы те ее забрали. Только ее и больше ничего!
— Мин гайр шарр, — сказал другой, которому все это не казалось забавным. Этими словами он пытался отогнать зло, которое хотел накликать бен-Шахир.
Острый язык Бани Салим не давал пощады никому, кроме тех, кто сидел у костра. Даже шейху Хассанейну досталось несколько саркастических замечаний насчет того, как он обходится со своим горячим племянником бен-Мусаидом и своей прекрасной племянницей Нурой. Было ясно, что не только бен-Мусаид и бен-Шариф положили глаз на Нуру, но поскольку бен-Мусаид был ее старшим двоюродным братом, у него было неоспоримое право на девушку.
Разговор переходил от одного предмета к другому. Один из стариков начал вспоминать было о каком-то сражении, в котором он заслужил славу. Молодежь стала жаловаться, что они уже сто раз слышали эту историю, но рассказчика это ничуть не смутило. Хиляль и бен-Турки пересели поближе ко мне.
— Ты помнишь нас, о шейх? — спросил Хиляль, который почти весь день ехал рядом со мной.
— Да, конечно, — ответил я. — Ты — тот самый разумный молодой человек, который нашел нас в пустыне.
Хиляль и бен-Турки улыбнулись друг другу.
— Мой двоюродный брат хотел бы тебя кое о чем спросить, — сказал Хиляль.
— Спрашивай, — ответил я.
Бен-Турки был красивым, застенчивым юношей. Даже в свете костра я видел, как отчаянно он покраснел.
— О шейх, — сказал он, — когда ты вернешься в город, ты будешь далеко от Китая?
Я не понял, что он имеет в виду.
— Очень далеко, бен-Турки, — сказал я. — Но зачем тебе это?
— В десяти днях пути? — спросил он. — В двадцати?
Я замолчал, подсчитывая в уме. Верблюды делают твердых три мили в час, а Бани Салим в день проводят в пути не менее двенадцати часов. Это, скажем, будет тридцать шесть миль. Значит, от города до Китая…
— Несколько сотен дней пути, о друг мой, через пустыни, моря и горы.
Бен-Турки, моргая, уставился на меня.
— О шейх, — сказал он дрогнувшим голосом, — весь мир Аллаха не столь велик.
Он подумал, что я ему лгу, но не мог прямо обвинить гостя племени.
— Он действительно велик. Пески — только часть Аравии, а вся Аравия как… ну, как одна верблюдица в целом стаде.
— Уаллахи! — прошептал Хиляль. Это означало «клянусь Аллахом всемогущим» — одна из самых сильных клятв Бани Салим. Я редко слышал, чтобы таким образом ругались.
— На что тебе сдался Китай, бен-Турки? — спросил я. Эти люди никогда не слышали об Англии, о Нуэво-Техас, даже о западных странах мусульманского мира.
— Разве Пророк — да будет с ним мир и благословение Аллаха — не говорит: «Ищите знаний даже в Китае»? Я подумал, может, я мог бы вернуться в твой город вместе с тобой и потом отправиться оттуда в Китай?
Хиляль рассмеялся.
— Бен-Турки жаждет знаний, — с легкой насмешкой сказал он. — Он уже проглотил все знания, которые только есть в Песках.
