Нет сигнала. Только визуальная статика. Как оказалось, именно она запускала психотропный эффект препарата. Сэндвич Тони так и не съел.
Вместо этого, весь следующий час он провел пристально смотря в экран, где случайно загорались красные, синие и зеленые вспышки. Только для Кейджа они не были случайными. Он видел узоры, структуры невероятной красоты: колеса пламени, янтарные волны пшеницы, ангелов, танцующих на конце иглы, лица демонов. Чувствовал себя так, будто сам превратился в узор. Освободился от тела и взмыл в экран, играя среди прекрасных огней.
А потом все кончилось, отходняк был плавным и чистым. Прошло полтора часа с момента приема вещества, пик длился около сорока пяти минут. Идеальное сочетание. Со сложным световым шоу в качестве катализатора препарат Кейджа имел потенциал стать самым популярным наркотиком после алкоголя. И принадлежал он только Тони. И больше никому.
В конце концов Белотти сам вышел из игры, приказав остановить опыты. Кейдж взял на себя риск, поставил под удар тело и разум. Дружба дружбой, но Тони понимал: если разыграть неожиданно свалившуюся карту правильно, то можно очень круто изменить свою жизнь. А потому он сделал все так, чтобы руководство услышало об эффекте нового препарата непосредственно от него, и, более того, сообщил, что Белотти хотел затормозить важные исследования. Может, сотрудники и стали презирать Кейджа за то, что тот поднялся по карьерной лестнице, наступив на голову друга, но Тони было на это плевать. Наверху втайне обрадовались: новый изобретатель выглядел гораздо презентабельнее Белотти. Вскоре его поставили во главе группы, а потом и всей лаборатории.
Кейдж ожидал, что Бобби уволится, вернется обратно в Корнелл, но тот решил поступить иначе. Возможно, так он надеялся отомстить — каждый день приходя на работу и выпивая кофе с человеком, который его предал. Только Тони отказался мучиться угрызениям совести, стал избегать бывшего учителя, а потом похоронил на малом проекте без особых шансов на успех.
Препарату дали название «Полет», и корпорация развернула бешеную рекламную кампанию, намереваясь выбить из рынка все. Агенты из пиар-отдела превратили Кейджа в знаменитость еще до того, как он понял, что происходит. Журналисты не оставляли его в покое. На новостных порталах появилась облагороженная биография: блестящий молодой исследователь, дерзкий прорыв, первый шаг к невероятному путешествию вглубь психики, — поначалу Кейджа все это даже удивляло.
Когда он добирался до лаборатории, то все время проводил изобретая механизмы для запуска психотропного эффекта «полета». Одним из самых популярных стал световой столик, считывающий параметры энцефалограммы клиента и преобразовывающий их в компьютерные оптические эффекты высокого разрешения. На таких устройствах «Вестерн Эмьюзмент» заработала примерно столько же, сколько на самом «полете». Лаборатория Кейджа превратилась в машину, добывающую миллионы. Чтобы корпоративные охотники за головами не переманили его на чужую сторону, руководство дало Тони долю с прибыли. Вскоре он стал одним из самых богатых молодых людей в мире.
Процедура приема рекреационных наркотиков складывалась из трех компонентов: самого препарата, умственного состояния потребителя и окружающей среды, в которой проводился прием. Ее Кейдж любил называть «обрамлением». С годами он все меньше времени проводил непосредственно за разработкой химикатов. Аспиранты, приходившие прямо из университета, были более квалифицированными исследователями, чем он, а Тони все больше интересовался концептуальным дизайном. Особенно он любил выдумывать новые «обрамления»: шлем сенсорной депривации, альфа-стробоскоп… Пиарщики выжали максимум из его новых увлечений. Он больше не был психофармакологом, но стал с всеобщего благословения первым на планете наркохудожником.
Тем не менее настоящая причина, по которой Кейджу пришлось завязать с разработкой новых препаратов, не имела ничего общего с творческим призванием. Он был типичным наркоманом и просто любил кайфовать. За годы излишеств некоторые по-настоящему жуткие психотропы запустили когти в синапсы Тони, и, хотя он сумел очиститься, руководство все равно нервничало. Они превратили Кейджа в корпоративный символ и не могли допустить провала.
Он не особо удивился, когда увидел, что его склонность к наркотикам передалась Уинн. Та принимала вещества уже в девять лет. В одиннадцать он позволил ей попробовать несколько психотропов из основной группы. Впрочем, едва ли могло быть иначе, коли Уинн стала частью его жизни. По работе ему полагался личный бар, ассортименту которого позавидовал бы любой наркоклуб. А в лаборатории разрабатывали жевательную резинку с каннабинолом для самых маленьких. Несмотря на проповеди Лиги воздержания, не Кейдж создал наркокультуру, а она — его. Дети по всему миру кайфовали, достигая новых высот прихода. И все равно страсть Уинн к наркотикам очень его беспокоила.
Кейдж старался следить за тем, чтобы она не пристрастилась к одному препарату и постоянно менял их. К примеру, как только начиналось привыкание к галлюциногенам, он давал всей семье отпуск и переводил Уинн на опиаты. Она не была под кайфом постоянно. Могла уйти в загул на несколько часов или дней, а потом сидеть в завязке неделями. Но Кейдж все равно беспокоился. Иногда она срывалась и принимала невероятно большие дозы.
Однажды летом, за год до встречи с Тодом, они вылетели из Штатов в аэропорт Да Винчи и зарегистрировалась в «Хилтоне». Хотя рейс был суборбитальный, биологические часы с трудом привыкали к смене поясов. Тони на следующий день назначил деловую встречу в Риме, а потому ему срочно надо было войти в ритм. Уинн позвонила в службу горничных и заказала два клубничных шейка с пласидексом. Кейдж лежал на кровати, от действия препарата ему казалось, что он растворяется в матрасе. Девушка сидела в кресле с подогревом и равнодушно перещелкивала каналы телесети. Наконец она все выключила и внезапно спросила Тони, не считает ли он, что принимает слишком много наркотиков.
Кейдж почти задремал, но неожиданно насторожился — настолько, насколько вообще возможно насторожиться под пласидексом.
— Конечно, я часто об этом думаю. Прямо сейчас, мне кажется, все в порядке. Хотя раньше у меня были очень серьезные проблемы.
Она кивнула.
— А как ты это понял?
— Когда ты перестаешь беспокоиться, совсем, — значит, у тебя проблемы.
Уинн обняла себя руками, словно замерзла.
— Мудро, ничего не скажешь. Значит, ты в безопасности, только когда беспокоишься?
— Или когда чист.
— Ой, ну не надо! Как долго ты ничего не принимал? За последнее время.
— Шесть месяцев. Пока спал в капсуле.
Они оба засмеялись.
— Коли тебе вдруг стало интересно, — сказал Тони, — то позволь спросить. А ты не слишком много принимаешь?
Она задумалась, словно вопрос ее удивил, но потом ответила:
— Не. Я молодая. Я справлюсь.
Кейдж рассказал ей о том, как подсел на амфетамины в Корнелле, но история ее, похоже, не впечатлила.
— Но ты же поборол зависимость. А значит, все не могло быть настолько плохо.
— Может, ты и права, — согласился он. — Впрочем, я считаю, тогда мне просто сильно повезло. Еще пара месяцев — и я бы просто не смог слезть и очиститься.
— А мне нравиться балдеть. Но мне и другие вещи нравятся.
— Например?
— Как будто ты не знаешь. Секс, например. — Она потянулась. — Космос, невесомость. Посидеть с книгой, поиграть, посмотреть видео. Тратить твои деньги. — Уинн зевнула, произнося слова все медленнее. — Спать.
— Тогда иди в кровать, — сказал Тони. — А то из-за тебя мы заснуть не можем.
Она дотронулась до пряжки на плече, и халат, шурша, размотался, упав кучей ткани на пол. Уинн легла рядом с Тони. Кожа ее была прохладной на ощупь.
— А кто изобрел пласидекс? — спросила она, сворачиваясь калачиком. Кейдж чувствовал спиной гладкость ее живота. — Парень явно знал, что делает.
— Парень совершенно не знал, что делает. — Тони хотел особо подчеркнуть важность сказанного, но вместо этого рассмеялся из-за действия препарата. Хотя ситуация и была забавной на свой жуткий лад. — Он однажды принял большую дозу и заснул в термальном кресле. Перегрузил таймер и спекся насмерть.
— Он умер счастливым. — Уинн похлопала его по бедру и повернулась на другой бок. — Приятных снов.
В 1965 году астроном Джеральд Хокинс опубликовал книгу с нескромным заголовком «Расшифрованный Стоунхендж». Исследователи до него всегда искали подтверждение своих теорий за пределами памятника. Одни опирались на Библию и церковную традицию, другие — на римские развалины и великих историков Античности. Как и все его предшественники, Хокинс прибег к помощи авторитетов своего времени для доказательства выдвинутой им гипотезы. С помощью математического анализа на гарвардо-смитсоновском компьютере IBM 7090 сопоставив положения солнца, луны и камней Стоунхенджа, астроном пришел к заключению, которое поразило весь мир. Стоунхендж был древней обсерваторией. Более того, Хокинс утверждал, что его также могли использовать как «неолитический компьютер» для предсказания лунных затмений.
