— А у Бани Салим разве нет такого обычая?
Хассанейн рассмеялся:
— Мы не так суеверны, как дикари Хадрамаута.
Я думал, что у Бани Салим хватает своих предрассудков, но решил, что не стоит говорить об этом вслух.
— Ты собираешься в путь? — спросил я.
— Нет, — ответил Хассанейн.
Он положил верблюдице на спину пару набитых пальмовым волокном подушек, а поверх установил деревянное седло. Он крепко привязал седло над холкой, перед горбом. Затем положил подушку из пальмового волокна на деревянную раму седла, приладил ее позади горба и привязал веревкой. Эта подушка поднималась высоко над крупом и создавала что-то вроде неудобной спинки. Затем Хассанейн набросил на подушку одеяло, а поверх него тяжелую овчину. Все это он крепко привязал шерстяными веревками.
— Хорошо, — сказал он, отступив назад и осматривая свою работу. Он взял верблюдицу за повод, поднял ее и повел в лагерь.
— Ты знаешь, кто убийца, о шейх? — спросил я.
— Еще нет, но скоро узнаю, — ответил он. — Однажды в Салале я слышал рассказ одного человека о том, как ловят и наказывают преступников в других странах. — Он печально покачал головой. — Не думал, что нам когда-нибудь придется воспользоваться одним из этих способов.
— Ты собираешься использовать эту верблюдицу?
Он кивнул.
— Ты ведь знаешь, среди народов света не только арабы проницательны и умны. Иногда я думаю, что мы можем гордиться тем, что способны усваивать нечто полезное.
Он привел верблюдицу прямо к краю лагеря, где выбирались из ямы Хиляль и бен-Турки.
— Мне нужна помощь всех троих, — сказал шейх, снова укладывая верблюдицу. Он указал на закутанное тело Нуры.
— Ты хочешь посадить ее в седло? — спросил Хиляль.
— Да, — ответил Хассанейн.
Мы переглянулись, затем посмотрели на шейха, однако помогли ему поднять девушку. Несколькими веревками он привязал тело покрепче, так чтобы она не упала на землю, когда верблюд будет стоять. Я не понимал, что он собирается делать, но мне все это показалось чрезвычайно странным.
— Вставай, Ата Аллах, — пробормотал Хассанейн. Его верблюдицу звали Дар Аллаха. Он потянул ее, она недовольно заворчала, но медленно поднялась. Шейх потянул ее за узду и повел по широкому кругу, охватывая лагерь и все его шатры.
Мы с Хилялем и бен-Турки изумленно смотрели на него.
— Это что, обычай Бани Салим? — спросил я. — Труп возят, а родственники стоят на месте?
— Нет, — нахмурившись, сказал бен-Турки. — Я никогда раньше не видел, чтобы шейх делал такое. Может, он помешался из-за смерти племянницы?
— А что, у бедуинов часто убивают? — спросил я.
Молодые люди переглянулись и пожали плечами.
— Да наверное, как и везде, — сказал бен-Турки. — Одно племя нападает на другое, и тогда гибнут мужчины. За кровь надо мстить, и начинается вражда. Иногда вражда длится годами, десятилетиями, даже поколениями.
— Но убийство внутри племени случается редко, — сказал Хиляль. — Это противоестественно.
Хассанейн крикнул через плечо:
— Иди сюда, шейх Марид, иди со мной!
— Не понимаю, что он делает, — сказал Хиляль.
— Мне кажется, он пытается таким образом разоблачить убийцу, — сказал я. — Но как — не понимаю.
Я поспешил за Ата Аллах и ее ужасной ношей.
Теперь многие Бани Салим вышли из своих шатров и стояли, показывая на Хассанейна и его верблюдицу.
— Мое дитя! Мое дитя! — кричала мать Нуры.
Женщина вырвалась из рук мужа и, спотыкаясь, побежала вслед за верблюдом. Она выкрикивала молитвы и проклятия, пока в слезах не упала на землю. Нашиб подошел, чтобы помочь ей встать, но она не могла утешиться. Отец Нуры тупо смотрел на жену, затем поднял глаза на привязанное, как тюк, тело своей дочери. Казалось, он не понимает, что происходит.
Сулейман бен-Шариф прошел через лагерь и остановил нас.
— Что ты делаешь? Это непристойно! — сказал он.
— Прошу, о превосходный, — сказал Хассанейн, — доверься мне.
— Скажи мне, что ты делаешь, — потребовал бен-Шариф.
— Я хочу удостовериться, что все знают о том, что произошло с Нурой, светочем дней наших.
— Но разве есть в племени хоть кто-нибудь, кто не слышал об этом? — спросил бен-Турки.
— Слышать — это одно. Видеть — другое.
Бен-Шариф вскинул руки от возмущения, затем отпустил верблюдицу шейха, и она снова пошла по кругу.
Мы подошли к шатру Умм Рашид, но старуха только трясла головой. Ее муж, действительно слишком старый, чтобы заигрывать с женщинами, высунул из шатра голову и захныкал, прося еды. Умм Рашид одними губами проговорила молитву вслед Нуре, затем ушла в шатер.
Когда мы прошли три четверти круга, я увидел Ибрагима бен-Мусаида, который смотрел на нас с выражением полнейшей ненависти. Он стоял словно вырезанная из песчаника статуя и лишь немного повернул голову, когда мы приблизились. Он ничего не сказал, когда мы прошли мимо него и снова подошли к могиле, которую выкопали Хиляль и бен-Турки.
— Не пора ли похоронить ее, о шейх? — спросил я.
— Смотри и внимай, — ответил Хассанейн.
Вместо того чтобы остановиться, он повел Ата Аллах мимо могилы и начал обходить лагерь по второму кругу. У всех Бани Салим, что смотрели на нас, вырвался громкий вздох. Они были сбиты с толку так же, как и я.
Мать Нуры встала у нас на пути. Она кричала и посылала проклятия.
— Сын собаки! — кричала она, бросая в Хассанейна песком. — Чтобы дом твой обрушился! Почему ты не даешь моей дочери упокоиться с миром?
Мне стало ее жаль, но Хассанейн шел вперед, и лицо его было бесстрастным. Яне знал, что он задумал, но мне казалось, что он поступает неоправданно жестоко. Нашиб по-прежнему молча стоял рядом с женой. Казалось, теперь он лучше понимает, что творится кругом.
Бен-Шариф успел немного пораздумывать над тем, что делает Хассанейн. Гнев его немного улегся.
— Ты мудр, о шейх, — сказал он. — Ты доказал свою мудрость за те годы, что вел Бани Салим твердой и справедливой рукой. Полагаюсь на твои знания и опыт, но все же я думаю, что то, что ты делаешь, оскорбляет умершую.
Хассанейн остановился и подошел к бен-Шарифу. Он положил руку на плечо молодого человека.
— Может, когда-нибудь ты станешь шейхом этого племени, — сказал он. — Тогда ты поймешь, как тяжело быть предводителем. Ты прав. Я поступаю дурно по отношению к моей племяннице, но так надо. Хам китаб.
Что означало: «Так записано». Это ничего не объясняло, но бен-Шариф перестал спорить. Он только посмотрел шейху в глаза и наконец потупил взгляд. Когда мы снова двинулись, я увидел, как молодой человек задумчиво шел к своему шатру. Мы с ним почти не говорили, но мне показалось, что он — умный и серьезный молодой человек. Если Хассанейн не ошибается и бен-Шариф когда-нибудь станет на его место, то Бани Салим останутся в хороших руках.
Я смотрел вперед. Оттого, что я тоже шествовал в этой странной процессии, мне было несколько неуютно. День был самым обычным для Пустой четверти, и горячий ветер бросал мне в лицо песок, а я ворчал себе под нос. Я был сыт всем этим по горло, и, что бы там ни думал Фридландер-Бей, жизнь бедуинов вовсе не казалась мне романтичной. Она была тяжелой и грязной и, насколько я видел, вовсе лишенной удовольствий. Я молился, чтобы Аллах поскорее помог мне вернуться в город. Мне стало совершенно ясно, что хорошего кочевника из меня не выйдет никогда.
Пока мы завершали круг, бен-Мусаид, набычившись, смотрел на нас. Он стоял там же, где и прежде, скрестив на груди руки. Он не сказал ни слова и не сдвинулся ни на дюйм. Я так и видел, как его трясет от усилия сдержать себя. Казалось, он вот-вот взорвется. Не хотел бы я в это время оказаться рядом с ним.
— Довольно, о шейх? — спросил бен-Турки, когда мы подошли к могиле. Ее уже начал засыпать песок, наносимый пустынным ветром.
Хассанейн покачал головой.
— Еще круг, — сказал он.
У меня упало сердце.
— Может, ты объяснишь, о шейх? — спросил я.
Хассанейн посмотрел в мою сторону, но поверх моей головы — куда-то вдаль.
— Жили-были люди на обратной стороне мира, — устало сказал он. — Такие же бедные, как и мы. Они тоже кочевали и жили среди лишений. Когда одного из их племени убили, старейшие пять-шесть раз провезли тело вокруг лагеря. На первый раз все в племени побросали свои дела, чтобы посмотреть, и все вместе оплакивали несчастную жертву. На второй раз смотрела только половина племени. На третий раз остались несколько человек. На пятый или шестой раз остался только один, ему было все еще интересно смотреть на то, как везут тело, это и был убийца.
Я окинул взглядом лагерь и увидел, что почти все разошлись. Да, нынешним утром погибла любимая племенем молодая женщина, но все равно надо было исполнять обычную тяжелую работу, иначе не будет ни еды, ни воды для Бани Салим и их животных.
