Ознакомительная версия.
— Козявая ты, Мэри, козявая, — улыбнулся Глеб и погладил Маришу по коленке. — Это я не козявый. Может, тебе поменять меня на кого получше? На Борьку того же Крохина.
Глеб сказал это, не успев обдумать, а потом понял: он и вправду хочет оставить Маришу, а потому подыскивает замену себе.
— Он салага, — сказала Мариша, и Глеб понял, что она и сама уже думала об отношениях с Борькой.
Глебу захотелось намекнуть, что если Мариша подаёт себя на семнадцать лет, то Борька старше её, — но, конечно, Глеб промолчал.
— Салага и вообще не вассер, — согласился он.
— Да мне фиолетово, — дёрнула плечом Мариша.
Она слезла с кушетки, надела майку и ушла на кухню. Там вспыхнул свет, потом Глеб услышал щелчок включённого чайника.
В шкафу на полке вдруг дёрнулся айфон Глеба. Глеб тоже встал.
От SMS его бросило в холодный пот. Это писал Слава, приятель Орли. Или сожитель. Или жених. В общем, не важно кто: Слава. Он спрашивал: «Глеб, скажите, у вас и Оли это вправду по-настоящему?»
Глеб положил телефон обратно на полку и принялся одеваться. Носки, трусы и майки он заказывал по каталогу Quelle, всё обычное, брюки и водолазка — Giorgio Armani, только ремень Dr. Koffer, чтобы сочетался с бумажником, сумкой или саквояжем. Потом Глеб взял айфон и ответил Славе: «Да». Да, Слава. У него и у Орли это вправду.
«Я не могу поверить», — тотчас сообщил Слава.
Ну, не можешь — так не можешь.
Глеб прошёл в кухню. Взъерошенная, грустная Мариша с ногами сидела на кухонном диванчике. На её дизайнерской майке, очерчивая груди, было написано: «Си Си». Сейчас этот креатив казался издёвкой. Мариша пила кофе из большой кружки с «Ирисами» Ван Гога, на колене у неё лежал айпэд, и она нервно водила пальцем по экрану.
— Хочешь посмотреть, что этот алтух мне тут гонит?
— Какой алтух?
— Борька твой Крохин.
— Ты так скажи, — попросил Глеб и сел за стол, думая о своём.
— То бздуру какую-нибудь мастырит, всякие бла-бла-бла, то вдруг быдлячит, как тварина, типа «перепихнёмся, тёлка?», то, как пидор, всуслит романтику, самую что ни есть дишманскую…
— Мэри, он пацан, — сказал Глеб. — Его из крайности в крайность кидает. Чего ты там о нём по комьюнити поймёшь? Сходи вон с ним в «Оки Доки», всё станет ясно.
— Ещё я с бэбиками по келдымам не джазила.
— Тогда плюнь на него, — равнодушно согласился Глеб. — Он меня просил как-то пособить, чтобы ты с ним законнектилась. Считай, я всё сделал. Дальше сама решай.
— То есть ты, как настоящий друг, меня на острове не бросил? — тихо спросила Мариша и утёрла глаза. — Прислал мне лодочку?
Айфон в руке у Глеба снова дёрнулся. Глеб развернул сообщение. Конечно, это опять был Слава. «У меня мир рушится», — написал он. А что я сделаю? — подумал Глеб. — Тут у всех мир рушится, юноша.
Мариша видела, что Глеб всеми мыслями где-то не с ней.
— Я пойду, Мариш, — сказал Глеб, вставая. Он прошёл в прихожую и уже оттуда добавил: — Если будет нужна помощь, скажи.
— Мне нужна помощь. — Мариша стояла в проёме двери на кухню.
Глеб обулся, принялся наматывать кашне.
— Спасибо, — сказала Мариша.
— Вроде не за что, — мрачно признался Глеб.
— Спасибо, что сказал сам. Прислал бы эс-эм-эс — я бы повесилась.
После SMS Славы обязательно должно что-то стрястись. Глеб был уверен в этом на все сто. Вернувшись домой от Кабучи, Глеб не стал переодеваться, а просто сел в кресло и принялся ждать. Скорее всего, грянет звонок от Орли — или он не знает жизни.
Слева над плечом Глеба горел сливочно-янтарный конус торшера, справа у подлокотника на столике стояла чашка свежего кофе. Глеб закинул ногу на ногу и положил на колено айпэд. «Кофе и сигарета — солдатский завтрак», — закуривая, вспомнил Глеб ремарку от Ремарка. Правда, сейчас было время ужина, и общая буржуазность напоминала, скорее, «папашу Хэма», карибская щетина которого так бессовестно обманула детишек контуженных ветеранов Сталинграда и Курска.
Ладно. Глеб закачал в айпэд роман Альбера Камю «Чума» и полез в Интернет посмотреть про Камю. По каждому поводу нырять в Сеть за справкой у современного человека стало такой же дурной привычкой, как у поручика Ржевского щипать за грудь любую даму.
Итак, писатель, драматург и философ Камю родился в Алжире в 1913 году, погиб в автомобильной катастрофе во Франции в 1960 году. Во время Второй мировой участвовал в движении Сопротивления: работал в подпольной прессе. В 1944 году написал роман «Чума». Экзистенциалист, хотя сам он с этим определением не соглашался. Его считали «совестью Запада». Дружил, но раздружился с Сартром. В 1957 году стал лауреатом Нобелевской премии. В общем, всё ОК.
«Чуму» в университете Глеб не читал — не успел. Ему рассказали, про что этот роман, и он тогда удовлетворился, а сейчас решил хотя бы просмотреть по диагонали. Как ни странно, давнее поверхностное представление о книге оказалось вполне адекватным. Роман сухо и спокойно рассказывал, как на алжирский городишко Оран обрушилась эпидемия чумы, как жители умирали, боролись и победили чуму. А может, и не победили — просто дотянули до конца эпидемии, не потеряв человеческого облика.
Главная загадка романа заключалась в том, что считать чумой. Буквально болезнь? Это нелепо. Фашизм, «коричневую чуму»? А что с фашизмом не понятно? Зачем его клеймить иносказательно? Критики решили, что чума Камю — комплекс экзистенциальных переживаний.
Глеб вспоминал, что там в университете он понял про чёртов экзистенциализм. Толкователи нагнали всякого тумана: «уникальность иррационального бытия», «духовное измерение современности», «индивидуальное психологическое освоение жизни» и так далее.
Глеб не претендовал ни на какую истину, просто лично для себя он объяснял экзистенциализм так. Для человека есть непреодолимые пределы и ограничения. Например, ничего не поделаешь с тем, что ты смертен. Или с тем, что у тебя нет таланта к чему-либо. Или с тем, что тебя не любят. Или с тем, что не наградят, хотя ты достоин. И прочее. Надо как-то ужиться с этими невозможностями. Но как? Способов было великое множество, но самых важных — всего два.
Первый — вера. Она говорила: эти невозможности мнимые, они нужны затем, чтобы натренировать тебя для жизни в загробном мире, где этих невозможностей нет. Потерпи, и бог тебе всё компенсирует.
Второй способ — гуманизм. Он говорил: собственную скорбь от осознания этих невозможностей можно заместить радостью ближнего, ты не заметишь подмены. Работай на благо ближнего, и горя не будет.
Двадцатый век развеял иллюзии обеих технологий. Первая мировая война дискредитировала капитализм как общество разумного эгоизма. Гуманисты уповали на истинно гуманный строй — на социализм, но его развенчала Вторая мировая война. Немецкие национал-социалисты сцепились с русскими строителями социализма так, что камня на камне не осталось не только от гуманизма, но и от веры: гуманизм не остановил и не мог остановить ни Гитлера, ни Сталина, а кочегары Освенцима и вертухаи Колымы лучше Канта доказали, что бога нет.
Как тогда уживаться с невозможностями, если ни бог, ни доброта ничем тебя не утешат? Вот тут и появился экзистенциализм. Он учил, что надо разобраться в сути своих переживаний. Когда суть будет определена, когда границы невозможностей будут очерчены, жить станет легче. В общем, спасение от страданий — сами страдания как пространство для утешающей медитации. Хемингуэй вместо Ремарка.
Если уподобить страдания водке, а экзистенциализм алкоголизму, то культурную ситуацию послевоенной Европы можно обрисовать российской формулой: водка лечит все болезни, кроме алкоголизма, но и его течение значительно смягчает. Однако как алкоголизм не стал медициной, так и экзистенциализм не стал философией.
Неплохо было бы выпить, — подумал Глеб, — но ведь наверняка скоро за руль… И в этот момент позвонила Орли.
— Глеб, извини… — Она говорила неуверенно, будто не знала, имеет ли право на этот звонок. — У меня… У меня проблема. Ты можешь мне помочь? Если не можешь, я пойму.
— А в чём дело, Орли?
— Слава… Он… Ну, в общем, он в дурку загремел.
Глеб ждал чего-то подобного. Во всяком случае, лучше так, чем если бы Слава избил Орли. Хотя для избиений Слава был жидковат.
— А что с ним? — фальшиво удивился Глеб.
— Нервный срыв. Его в психушку увезли.
— Надо его забрать?
— Нет, он тут останется. — Глеб услышал в голосе Орли облегчение. — Надо меня забрать. Я не хочу заходить домой одна — он там буянил.
— Заберу, без вопросов, — согласился Глеб.
— Я в двенадцатой психбольнице, метро «Щукинская», Волоколамка, сорок семь. Может, знаешь: такой жёлто-белый сказочный теремок…
— Пока не знаю, но всё впереди, — сказал Глеб, закрывая файлы в айпэде. — Я выхожу и выезжаю прямо сейчас. Жди, моя хорошая.
Ознакомительная версия.
