Ознакомительная версия.
— А скажи еще, сколько слоев ты умеешь держать одновременно?
— Один, — отчитался Лисенок. — А иногда полтора.
— Отлично! — осклабился охранник. — Вы можете пройти. Пишущий предмет я верну на выходе.
Лисенок медленно, словно боясь оступиться, зашагал к лифту.
Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза, как обычно. Он лежал так уже очень давно. Три раза в день медсестра кормила его и меняла памперсы. Два раза в день переворачивала с боку на бок. Один раз в день — перед сном — протирала ему лицо и промежность влажными гигиеническими салфетками. Один раз в неделю его купали.
Все остальное время он просто лежал.
Шестнадцать лет назад, когда Крэкер совсем перестал шевелиться и диагноз «апатический ступор» сменился диагнозом «кома 1-й степени», само собой, возник вопрос об искусственной паузе. Администрация Дома после нескольких совещаний решила подвергнуть Крэкера паузе, как только у него исчезнут основные рефлексы и он потеряет способность дышать и принимать пищу естественным образом. Ну а до тех пор, пока он обременял персонал не больше, чем любой исправляемый грудничок, ему был предоставлен уход. Жидкая пища, памперсы и гигиенические салфетки. Ничего больше. Никаких обследований, медикаментов, аппаратов жизнеобеспечения. Никаких дополнительных действий. Ничего сверх того, что он бы и так получал после естественной паузы.
Они не рассчитывали, что он протянет так долго. Они давали ему от месяца до шести. Не позднее чем через полгода, говорили они, исправляемый Крэкер разучится глотать и дышать. Не позднее чем через полгода исправляемый Крэкер временно перестанет существовать.
Но прошли годы — а он все существовал. Тихо и ненавязчиво, как окуклившийся питомец.
Ему было тринадцать, когда его внесли в Черный список и перевели в Спецкорпус. Ему было шестнадцать, когда он в последний раз повернул голову и посмотрел на меня через стекло; после этого Крэкер оцепенел окончательно, и я перестал его навещать. Ему было тридцать два, когда Лисенок спел песню про планетарников и снова привел меня на минус второй.
В первый же год, проведенный в камере под исправительным светом, Крэкер усох, пожелтел и скрючился, как неживой любимец, приколотый булавкой к картону и оставленный под стеклом на добрую память. Старость вгрызлась в его еще детское тело вредоносным грибком, не дав организму пройти предначертанный ему цикл превращений — молодость, зрелость… Когда я в последний раз навещал его, шестнадцатилетнего, он выглядел одновременно старичком и подростком. Он напоминал одну из тех картинок-перевертышей, которые в детстве мне совали под нос психологи (смотришь — вроде бы красивая дама в шляпе с пером… а потом — щелк! — да это же длиннозу— бая ведьма!).
Медсестра тогда, помню, назвала его куколкой. И я тоже стал его так называть. Про себя.
Он был неправильной, больной куколкой, из которой никогда не вылупится крылатое существо.
Когда мы с Лисом пришли, Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза. Он практически не изменился.
Та же спящая куколка.
Лисенок подошел вплотную к камере Крэкера и уткнулся лицом в стекло. Так он простоял с полминуты, после чего повернулся ко мне, вытянулся по струнке и открыл рот, словно опять собирался петь.
Шестнадцать лет я не был на минус втором. За это время Сын Мясника дожил до паузы и воспроизвелся, научился хорошо ползать и даже вставать на ножки, держась руками за стекло камеры. Заметив нас, он как раз проделал этот трюк и теперь стоял, чуть покачиваясь, в своих нарядных штанишках «мне повезет», сосал замызганную желтую соску и переводил внимательный взгляд с Лисенка на меня и обратно. Я надавил себе пальцем на нос, снизу вверх, как раньше, но он даже не улыбнулся. После паузы он, похоже, забыл, что «свинка» — это смешно. Или просто не умел улыбаться — скорее всего, никто ему не показал, как делается эта гримаса. Зачем нарываться? Улыбка черносписоч— ника — очень плохая примета… Я отпустил свой нос и растянул губы в самом что ни на есть доброжелательном оскале. Малыш отпрянул от стекла, упал и скривился в беззвучном плаче.
Я пожалел, что пришел.
— Эй, Лис. Зачем ты меня сюда притащил?
— Я не Лис я уже сказал, — тягуче пропел Лисенок; зрачки его расползлись по радужке, как пятна гнили по картофельной кожуре. — Я соскучился, вот и позвал тебя. Ты не приходил ко мне так давно. Смерти нет. Друг.
— Смерти… — начал я и подавился словами.
Что-то — то ли рвотный рефлекс, то ли слезный — мешало мне говорить; горло свело. Что-то — то ли радость, то ли усталость — набухло во мне, сделав меня очень тяжелым. Я почувствовал непреодолимое желание сесть и сел на пол, привалившись к прозрачной стенке. Там, за стенкой, лежал мой неподвижный скрюченный друг, к которому я не приходил так давно.
— Это ты… — прошептал я сквозь спазм, сквозь звуконепроницаемое стекло, — ты, Крэкер?
— Конечно я, кто же еще, — ровно ответил Лисенок. — Кто еще, кроме Крэкера, взломает любой пароль, пройдет через любую защиту.
Я рад тебя видеть. Друг. Хотя у тебя такой глупый вид. Ха. Ха. — Лисенок облизнул пересохшие губы и продолжил, старательно артикулируя: — Хи. Хо. Хо. Типа я смеюсь. Жаль, пока не добился. Чтобы этот идиот смеялся естественно.
— Как ты… А Лисенок… Что ты с ним сделал?
— Ничего особенного. Просто взломал его ячейку. Защита у него совсем слабенькая.
— Но ты… то есть он… он — это ты…
— Хи. Ха. Ты все же смешной, — равнодушно сказал Лисенок. — Он это он. Просто я в нем. Немного поковырялся. Отключил лишнее. Установил режим «вслух». Задал простейшие алгоритмы. Куда идти. Промежуточные точки. Конечная цель. Это на время. Скоро его отпущу. Все сотру. Забудет.
«Это невозможно, — подумал я. — Невозможно. Невозможно. Никак».
— Это возможно, — ответил Крэкер губами Лисенка, точно прочел мои мысли. — Это самое малое. Ты даже представить себе не можешь. Каким штукам я теперь научился.
— Ты слышишь, о чем я думаю?!
— Конечно нет, но догадаться не сложно. Мимика у тебя выразительная. Хо. Хе. Хи. Да засмейся хоть раз нормально, Лисенок, мать твою.
Лисенок икнул. Его лицо было пустым и усталым. Как будто он силился вспомнить сон, и никак не мог. Я перевел взгляд на Крэкера. Засохшая неподвижная куколка.
— Открой глаза, — попросил я. — Посмотри на меня.
— Смотрю, — покорно отозвался Лисенок.
— Не так. Сам.
— Нет.
— Не можешь?
— Лишнее действие. Уйдет много сил. И памяти. Потеряю над ним контроль. Больше не загружаю мозг бессмысленными командами.
Мне стало тоскливо.
— Пожалуйста!
— Нет. Глупости. Мало времени. Скоро включатся камеры наблюдения.
— Здесь разве есть камеры? В нашем секретном месте?
— Везде есть камеры. Но эти я отключил ненадолго.
— Ты отключил? — Я перевел взгляд с Лисенка на неподвижного Крэкера и обратно. — Ты?!
— Самое малое, — снова сказал Лисенок. — Из того, что я теперь могу сделать.
Сын Мясника — я совсем про него забыл — неожиданно завалился на спину и возбужденно задрыгал всеми конечностями.
— Закачал ему первый сезон «Малышариков», — устало отчитался Лисенок. — Эти уроды подключили ему сразу четырехсотый. Без предыстории ничего не поймет.
— Ас предысторией поймет?!
— Да. Теперь будет все понимать. Я им займусь. Будет видеть много слоев.
— Научи его улыбаться, — попросил я.
— Нет. Плохая примета.
— Ты разве веришь в приметы?
— Я нет. Они да. Не хочу. Чтобы видели в нем угрозу.
Лисенок надолго умолк; лицо его стало неподвижным и тусклым, как просроченное чудо-солнышко. Крэкер все так же лежал без движения. На какую-то долю секунды мне показалось, что уголки его губ слегка напряглись в обещании улыбки, но это был обман зрения, или Крэкер не сдержал обещание; обман в любом случае.
Сын Мясника, открыв рот и пуская слюни, пялился на меня. Потом помахал рукой не мне, а словно кому-то сидящему у меня в животе. Я тоже хотел ему помахать, но тут до меня дошло: он даже не видит меня. Он во втором слое. С малышариками и Живушем. Смотрит первую серию.
Я помнил эту серию, мне показывали ее в группе естественного развития. Она называлась «Знакомство».
Кто-нто в нашем доме живет?
Привет, я Утяш.
Привет, я Мартыш.
А ты кто, малыш?
Сын Мясника показал на себя пальцем и опять помахал.
Кто-кто в нашем доме живет,
Вставай в хоровод!
Сын Мясника протянул руки невидимым новым друзьям и завертелся вокруг своей оси. Я знал, что это значит. Он должен был стать частью шара. Частью Живуша. Но что-то пошло не так. Что-то случилось. Что-то плохое, злое: Сын Мясника вдруг резко дернулся вправо, упал, как будто его толкнули, закрыл руками глаза, стараясь отгородиться от чего-то, чего я не мог увидеть, и разинул рот в плаче.
Ознакомительная версия.
