Кэтц разыграла свой последний козырь:
– Ты готов скорее утратить меня, чем Город?
– Знаешь что! – ощетинился Коул. – Это просто несправедливо, вот так…
– Да ну ее на хер, эту справедливость! Нашел о чем вообще! Я люблю тебя, а они жаждут твоей смерти. Они убьют тебя. А он – он просто высосет тебя и выплюнет.
– Город? Нет, он…
– Он использует тебя!
– Откуда ты знаешь! – не вскрикнул, взвизгнул Коул, резко обернувшись. – Тебе ли об этом судить!
Она яростно тряхнула головой.
– Почему он не помог тебе, когда ты просил его спасти меня? И почему он лгал, что все обойдется без крови?!
Холодная решимость овладела вдруг Коулом. Он повелительно выставил вперед ладонь с растопыренными пальцами. Кэтц примолкла в ожидании.
– Я знаю, – сказал Коул. – Знаю. Понятно, ничего хорошего в этом нет. Совсем ничего. Я люблю, люблю тебя, Кэтц. Я бы сказал: я знаю, что он меня использует. И знаю, что люблю тебя. Но у меня нет выбора. Я давно уже присягнул на верность. И мне с этим жить, до конца. Я был избран.
– Меня тошнит от этого! «Избран»… Тупое оправдание для террористов, диктаторов и религиозных фанатиков – извечное прикрытие примитивного эгоизма. Я знаю, что ты собираешься сейчас сказать: «Кэтц, ты просто не понимаешь». Все я понимаю – и отвергаю. Я отказываюсь быть его рабой. Я готова взаимодействовать с интеллектами городов. Когда чувствую, что это на пользу. С некоторыми из них у меня живой взаимный контакт: тот же Нью-Йорк или Чикаго. Я связана с ними. Они такие же живые, как этот твой Город. Может, не такие активные – но у них есть замыслы. Думаю, они что-то планируют… сообща. Есть некое ментальное поле, в котором они меж собой общаются… так что, если ты…
– Кэтц…
– Если ты считаешь, что он не…
– Кэтц!
– Что?
– Я же сказал: я знаю, что он использует меня. Это нечто внутреннее, встроенное. Я должен. Всё?
Она глядела на него, не отступая.
– Нет. Не всё. Нет, на 'уй, не всё! Ты на пути к тому, чтобы стать частью заставки.
– Чего?
– Вот в чем наше основное отличие, парень. В каком-то смысле ты сам по себе, нонконформист или как там тебя. Но ты не хочешь им быть. Ты хочешь быть причастным, быть членом Сообщества, старым добрым трутнем в улье…
– Какая чушь!
– Да-да, в глубине души ты жаждешь именно этого. Уж поверь. Поэтому ты так легко контактируешь с Городом. Чтобы слиться. Я, наоборот, с ним не сливаюсь – и вообще избегаю сливаться с людской массой. Я боюсь в ней затеряться. В принципе, ничего особенного я собой не представляю – а кто вообще представляет? – но какой бы мелкой ни была моя личность, я не поступлюсь ею ради Города. Поэтому мне так невыносимо видеть, что происходит с тобой. Может, из ревности. Но я не могу стоять и смотреть. Поэтому, я думаю, он и хочет уничтожить меня. Потому что я всегда буду отмежевывать тебя от него… И неважно, на какие группировки или культы все дробится – будь то хоть неопуритане, хоть неопанки, – в конечном счете это всего лишь мода. Сраная «прикольность», не более. Даже ангст-рок. На самом деле я не ангст-рокерша – это лишь удобный для чужого понимания ярлык, который на меня лепят. А я не собираюсь сливаться с этой кучкой. Это просто упаковка.
– Но быть частью Города – это нечто иное. Да, безусловно, взаимосвязь; но добровольная, естественная…
– Нет, просто он тебе это внушает!
Между ними нависла нелегкая тишина. Кэтц пристально на него смотрела.
– Ты попусту теряешь время, – произнес Коул.
– Да, я вижу. Для тебя слишком поздно, всё… Знаешь, я уезжаю. В Чикаго один чувак говорит, что спродюсирует наш альбом, если я привезу достойный сингл. Так что мы засядем в студию…
– И будете шлепать альбом? Кто же из нас часть «великой машины конформизма»? Ты же будешь продавать себя…
– Нет. Просто получу возможность доходить до большей аудитории. С проповедью нонконформизма…
– Твой имидж упакуют в целлофан, наделают тысячи постеров… Расфасуют как надо; «стиль Кэтц Вэйлен»!
– Сарказм оставь при себе, он мне побоку. – Ее трясло. – Вот блин, а… – произнесла она негромко.
Кэтц пошла в ванную и пустила в раковину шумную струю воды – чтобы он не слышал, как она плачет.
Ранние сумерки; день на исходе. Тень уже вкрадчиво касается ущелистых подбрюший облаков.
Сидя в одиночестве в аэропорту Сан-Хосе, Коул наблюдал, как вылетающий на Чикаго самолет Кэтц, секунду помедлив для нагнетания воздуха в турбинах, разгоняется и плавно взмывает в небо. (Впрочем, «в одиночестве» относительном; люди вокруг казались не то чтобы незнакомыми. Они были не из Сан-Франциско. Не из города Коула. Чужаки.)
Во внутреннем кармане куртки он нашарил бумажку, где Кэтц черкнула свой телефонный номер в Чикаго… Группа уехала с ней. При этом выжига-басист начал было спорить, что, дескать, внес за свою конуру на целый месяц вперед, но уговорам Кэтц почти без боя сдался и передал Коулу ключ.
Может быть, она все-таки ошибалась, и счет ему полностью не обрежут. Может, и клуб у него все еще есть.
– Ага, жди, – усмехнулся он вслух.
Лайнер поглотила низкая гряда облаков, нависающих над аэропортом подобием зловещего джинна. Кэтц не стало.
Она далеко, а он – здесь, в Сан-Хосе, вдали от Города. Коул огляделся. Вокруг – незнакомцы, орды чужаков. Он один, совершенно один.
С трудом подавляя панику, он повернулся и заспешил к эскалатору со спасительной надписью: «ВЫХОД НА УЛИЦУ. К СТАНЦИИ "БАРТ"».
Экранчик банкомата МТФ Коул изучал даже с некоторым злорадством. «СЧЕТ АННУЛИРОВАН», – гласила надпись на дисплее. То есть даже не «ЗАБЛОКИРОВАН ВВИДУ НЕУПЛАТЫ». И уж тем более не «НА ДАННЫЙ МОМЕНТ ВЫПЛАТА НЕОСУЩЕСТВИМА». Применительно к нему, Стюарту Коулу, избрана редко практикуемая анафема: «СЧЕТ АННУЛИРОВАН». Такая, причем лишь в отдельных случаях, применима к террористам, вина которых доказана.
«Она была права», – подумал Коул, отодвигая дверь-гармошку и выходя на улицу. Он стоял на углу Маркета и Саттера, возле неосвещенного купола «Театра Терапевтической Эротики», афиша при входе возвещала: «ВО ВРЕМЯ СЕАНСОВ ПРАКТИКУЕТСЯ НАГЛЯДНОЕ ОБУЧЕНИЕ / ВСЕ МЕСТА СПЕЦИАЛЬНО ОБОРУДОВАНЫ / ОБУЧЕННЫЕ ТЕРАПЕВТЫ». «Обученные, как скот на бойне», – пробормотал Коул, отворачиваясь.
«СЧЕТ АННУЛИРОВАН»… Суть происходящего начинала запоздало доходить.
Он медленно двинулся вдоль улицы. Каждый шаг отзывался в груди тупой болью – саднящей раной отверженности.
– Легче просто проказой заразить, – невесело прикинул он вслух.
Миновал по дороге бомжа, храпящего в темной подворотне. «Даже у них есть счета, – размышлял он. – По крайней мере, номера социалки для неимущих и пособия по нетрудоспособности. У всех, кроме меня. Я теперь опущен ниже их».
Он подошел к телефонной будке и стал ждать, пристально на нее глядя. Что интересно, ждать долго не пришлось: телефон призывно зазвонил.
– Город?! – схватил Коул трубку с безумным облегчением.
– Бенни? – послышался на том конце голос с мексиканским акцентом. – Товар у тебя?
Ругаясь с такой злостью, что с трудом вспоминал смысл слов, Коул швырнул трубку и понуро зашагал прочь. «Город…» – протянул он, чуть не плача. Оглянулся вокруг со страхом, обволакивающим отверженность.
Город отступился от него. Коул чувствовал себя изолированным, блокированным от привычно живого контакта с городской средой.
Город его наказывал.
«Может, со мной все кончено, навсегда. Может, он нашел кого-то другого, кто справляется лучше. А меня… меня оставил навсегда».
Вынырнув слева, вниз по склону загромыхал троллейбус, сея снопы искр; чуть качнувшись, остановился, выпуская на остановке пассажиров. И стал снова набирать ход, уже метрах в тридцати. Сейчас он как раз шел вниз, так что остановиться на всем ходу будет сложновато. Это, пожалуй, единственный способ узнать, какие чувства питает к нему сейчас Город.
Коул выскочил на проезжую часть, чувствуя на лбу холодную испарину. Ему было страшно, очень. Он боялся смерти. Но уж лучше умереть, чем трепыхаться вот так, как подопытная мышка в колбе. Коул в прыжке распластался перед троллейбусом, стиснув кулаки, зажмурясь и стараясь не услышать визга шин. Слышны были вопли пассажиров, понесло озоном от сорвавшихся дуг; от приближающихся колес задрожал асфальт. Предвестьем смерти надвинулась его тень.
И тут улица буквально лопнула.
Коула отшвырнуло по склону вниз. Откатываясь вправо, он успел заметить вывернутую из земли массивную трубу, дыбом вставшую между ним и троллейбусом – тот вмялся в неожиданное препятствие и откинулся вбок, неуклюже взбрыкнув задними колесами. Коул, расставив руки, перестал катиться.
С гримасой боли он кое-как поднялся, поглаживая ободранные колени. Троллейбус, несколько раз качнувшись, встал, перегородив собой улицу. Никто серьезно не пострадал. К Коулу бежали люди, рассерженные лица словно обгоняли туловища; остальные стояли, дивясь на внушительных размеров трубу, остановившую троллейбус буквально за секунду до того, как тот раздавил бы дурака-самоубийцу.
