Цепочка натягивается, и кажется, тебя ничто не держит, и звезды, и море, все очень близко, и в животе так пусто, а потом пустота доходит до самого сердца.
И ничего, что я разбил колени, от боли вдруг все стало еще более ярким, светящимся – так действует на нас адреналин. Я вскрикнул и даже не понял, не от счастья ли это.
Такой полет, даже не знаю как его описать!
Наверное, что-то такое испытываешь в Космосе. Или, когда ты становишься героем, и уже точно знаешь, что умираешь сейчас за идею, за большую и красивую идею, единственно верную, единственно правильную.
За дальнейший расцвет человеческого общежития, например.
Или за тех, кого очень сильно любишь, и кто будет счастлив теперь всегда.
Но лучше все-таки любить всех людей и умирать за дальнейшие успехи в достижении всеобщего процветания.
Я в это верю, а тогда, на цепочной карусели, я поверил еще больше. Это было как умереть – вдруг внезапная боль, и такой полет.
Хотя, наверное, о смерти у меня нет права писать, я ведь еще не умирал.
Потом мы сидели на лавочке, и Андрюша сгибал и разгибал мне ноги, чтобы проверить, не повредилось ли все в коленях сильно.
В конце концов он сказал:
– Я не знаю.
– Тогда что ты делаешь?
– Пытаюсь тебе помочь.
Фира принесла мне сахарную вату. От своей она отрывала куски и ела, но это очень негигиенично. Я предупредил об этом Фиру, а она только сказала:
– И ладно, Арленчик.
Я сахарную вату кусал, и во рту у меня до сих пор очень-очень сладко, хотя столько прошло времени и я уже поужинал. Весь подбородок у меня еще долгое время был липкий, и Максим Сергеевич заставил меня умыться водой из фонтана.
Я упирался, ведь вода из фонтана, но все же сдался. Горькое и соленое, морская вода и сахарная вата. Как же хорошо!
Максим Сергеевич сказал:
– Не буду вас больше кормить сладким, клянусь! Дети от сладкого сходят с ума!
В круглом и красивом «планетарии» (беру в кавычки, потому что это не настоящий планетарий) шла пятнадцатиминутная программа о звездном небе. Можно было лежать на мягких подушках, а наверху чернел экран, куда проецировалось вертящееся небо. Рассказывали о том, как возникают звезды. Я слушал и слушал, на языке было то сладко, то солоно, а звезды взрывались, и гасли, и снова собирались из космической пыли.
В темноте я нащупал руку Андрюши, потрогал его за локоть.
– Космос, – сказал я.
– Космос, – сказал Андрюша.
– Мы с тобой всегда будем лучшими друзьями, – сказал я. – И в Космосе.
– И в Космосе, – сказал Андрюша. – Ты единственный, кому я нравлюсь на всем свете. Не хочу тебя разочаровать.
– Мы навсегда с тобой товарищи, со мной ничего не бойся.
Мягкий голос диктора убаюкивал, а еще я лежал на подушках и поэтому едва не заснул. Вышел на улицу сонный, и показалось, что прохладно.
Мы дошли до самого конца набережной. Там волны бились о камни так громко и так сильно, что капли то и дело оседали на моем лице и руках. Вода взбивалась до белой пены, качалась вдалеке лунная дорожка.
Как красива родная природа!
Мы стояли вот так, под ветром с моря быстро стало холодно, Валя все время поправляла свой красный галстук, я смотрел то на море, то на свои теперь фиолетовые колени.
– У кого-нибудь еще бывает такое, что от ветра слезы? – спросил Андрюша.
– Только у задохликов и слабачков вроде тебя, дрочер, – сказал Боря. – У мужиков – никогда не бывает.
Я сказал:
– Это от соленого ветра, наверное. Если соль попала в глаза.
– А вы щенков покажете? – спросила Валя.
– Нет, – сказал Володя. – Щенки наши. Там их мало.
– Мы тогда сами найдем, – сказала Фира. – Но если щенков не покажете, к нам духов вызывать даже не приходите.
– Какой обскурантизм, – сказал я. – Какие духи? Мы живем в просвещенное время, Фира.
– Всегда есть место тайне, – сказала Фира.
Не хотелось оттуда уходить. Хотелось смотреть на скользкие камни. В свете луны казалось, что они испещрены серебряными прожилками.
– Там, – сказал Андрюша. – Маяк.
– Да, – сказала Валя. – Точно, маяк. Максим Сергеевич, а как оно там – на других планетах?
– По-разному, – сказал Максим Сергеевич. – Но, в общем и целом, грустная часть состоит в том, что люди везде остаются людьми.
– А маяки там есть? И моря?
– Кое-где, – сказал Максим Сергеевич. – А кое-где вообще нет ничего интересного. Мир ужасно разнообразен.
– Но вы-то приехали к нам, у нас не очень разнообразно, а вы захотели, – сказал Боря. – А искупаться можно?
– Нельзя, Шиманов.
– Но вы-то зачем к нам приехали?
– Это личное, Боречка, – сказала Фира.
– Личное, – сказал Максим Сергеевич. – С моими педагогическими способностями связано примерно никак.
– Это видно, – сказал Володя.
– Да, – ответил Максим Сергеевич. – Хороший педагог бы тебя наказал. Совсем разбаловались.
– Интересно. – Валя показала на воду. – Тут наверное рыбы просто куча.
– По утрам тут рыбаки, – сказал я. – Ванечка говорил.
– Это еще кто такой? – спросил Максим Сергеевич.
Я ответил, что это наш новый друг, рассказал историю про собаку, но Максим Сергеевич не проявил к ней никакого интереса.
– А как вам такая история? – спросил он. – Брат и сестра остались дома одни, с ними начинают разговаривать предметы быта.
– Начинается уже слишком нелогично, – сказал я.
– Это отсылка к «Мойдодыру», – сказал Максим Сергеевич. – Они разговаривают со всякими разными предметами и понимают, что только используют их и ничего не дают взамен. Им становится стыдно, но потом возвращаются их родители, и брат с сестрой понимают, что все люди используют друг друга и ничего не дают взамен.
– Сегодняшняя сказка, – сказал Володя, – почему-то особенно стремная.
– Нормальная! Наши предки так и делают.
– Борь, заткнись.
Я сказал:
– Ценить книгу необходимо, как источник нравственных представлений о людях и обществе. С этой точки зрения ваша книга не получится.
– Ну и черт с ней, – сказал Максим Сергеевич. – Пойдемте ужинать. В санатории мы ужин уже прогуляли. Тут вроде рядом кафе есть, да? Если обратно по набережной пойти. Ну-ка, Кац, сгоняй, посмотри.
Фира убежала, а когда вернулась, сказала:
– Есть. Там девушка поет.
Я прислушался. И на самом деле девушка пела, до нас доносился ее голос, нежный, чудесный, ласковый, но чуть слишком игривый для серьезной песни, которую она исполняла («Надежда – мой компас земной»).
От тембра ее голоса песня приобретала незнакомый театральный оттенок, будто исполнялась в шутку. Мне это не понравилось, так как песня серьезная.
В кафе для нас сдвинули два столика.
– А представляете, Максим Сергеевич, – сказала Фира. – Если
