Вот так фокус, думаю.
— Не спеши, — говорю. — И не дёргайся. Разберёмся.
Она на меня посмотрела — увидела.
— Что бы ты понимал, киборг! — говорит. С досадой. — Я же им денег должна! И они меня теперь так не отпустят.
— Верно, — говорю, — Дэн определил. Дур и дураков полон свет. За что деньги?
— За апгрейд, — говорит. Чуть не плачет. — За ресницы.
Ресницы точно бросаются в глаза. Небольшую отвёртку можно положить на такие ресницы. А глазищи — серо-зелёные, настоящие. Человеческие настоящие глаза, не линзы и не синтетика. На настоящей остренькой рожице, в веснушках. Ушки оттопыренные, тоже настоящие, даже без вживлённой периферии. Гладкий череп, тоже в веснушках — причёску надо апгрейдить.
Редкостная девушка — форменная ромашка. Живая. Факт, целиком живая. Поэтому очень красивая только в паре мест, а именно — ресницы и ноги. Зашибенные ноги, от ушей прямо.
Протезы, ясное дело. Портят картину. Выглядят смешно: тщедушное тельце, лысая головёнка, метровые ресницы, худые лапки, грудки с напёрсток — и стандартные протезы, модельные, длинные и глянцевые.
Понятно, что без денег. Платьишко дешёвенькое, с голографическими облачками, а сумочки вовсе нет. Ни одна уважающая себя девица так не оденется — разве только модифицированные работяги с конвейерной линии или из быстрожорки.
И ревёт. Слёзы с горошину — никогда я не видал наяву, как живые плачут. Только в анимации. Восхитительное зрелище.
— Ты откуда такая взялась? — говорю.
А она брыкается:
— Пусти — и бежим, пожалуйста, бежим!
Тем временем из чёрного хода выруливает пара боевых генмодификатов. Не знал, что у мадам такие есть — впечатляющая публика, чистые гориллы. Но увидали меня и убавили прыти.
— Нечего суетиться под клиентом, — говорю. — Пусть мадам мне счёт пришлёт. За ресницы.
Один мне:
— Слышь, киборг, она договор собиралась подписать.
— Собиралась, но не подписала? — спрашиваю. — Ну и до свидания. Как в старину говорили, прощайте, и бог вам свидетель.
Они всё поняли даже без драки. Потоптались на месте — и пошли мадам докладывать.
А я поставил девушку на асфальт.
И она посмотрела на меня, наморщив нос. Очень выразительная мимика, отличный интерфейс. А вот скульпт лица мог бы быть и правильнее, вообще говоря.
— Самый богатый, что ли? — спрашивает. — Я бы без твоих подачек обошлась. И без твоей помощи. Я и с пятого этажа прыгала — протезы пружинят, биопластовый стандарт.
— Прости, — говорю. — Не знал, что это у тебя вроде хобби, паркур, или как оно называется — когда с высоты сигают для собственной радости. Только имей в виду, что быки мадам тебе всё равно бы ноги выдернули, хоть биопластовые, хоть какие. Нечего ресницы в долг апгрейдить — да и апгрейд какой‑то глупый.
— Заткнись, киборг, — говорит, — не твоего ума дело.
Но не зло, а очень огорчённо.
— Лучше бы ноги поменяла, если на то пошло, — говорю. — Свои‑то куда дела? Загнала, что ли?
— Своих, — говорит, — у меня и не было никогда. Без ног родилась — зато естественные роды, мамулина гордость.
— Ничего себе, — удивляюсь. — Мать у тебя есть… Богатая, небось… а ты бегаешь на палочках эконом-класса, да ещё и с сутенёршей связалась.
Смахнула слёзы с шикарных ресниц.
— Богатая, — фыркает. — Как же. В нашем городишке, конечно, богатым считается любой, кто может себе позволить отдельную жилую капсулу в двадцать квадратных метров, но здесь, конечно, не считается такое богатство. И это, чтоб ты знал, если тебе вдруг интересно, мамуля меня свела с мадам Фряк.
Я пару раз рот вхолостую открыл-закрыл.
— Ничего себе, — говорю. — Как это может быть?
Она опять фыркнула.
— У мамули, — говорит, — выключатель прошит. Папуля — контрактный мамулин муж, на третьем сроке уже, и он председатель Лиги Естественной Жизни. И они оба считают, что женщине без выключателя нельзя — с детства меня этим тыкали. Мамуля всегда говорила, что обязанность девушки — быть шикарной куколкой… — и опечалилась. — Потому меня и не апгрейдили в детстве. Мамуля с папулей считают, что это муж должен. Апгрейд, жильё, энергия и всё такое прочее — а я престижная вещь и блистаю. Как‑то так.
Я подумал.
— Занятно, — говорю. — Так ты сюда приехала, чтобы мадам тебе мужа нашла? — она кивает. — И всё уже было решено? — она опять кивает. — Но зачем же из окна сигать?
Она посмотрела на меня хмуро и говорит:
— Не знаю. Страшно стало. Зря, наверное. Надо к мадам вернуться, наверное, а то у меня ни денег, ни знакомых в этой метрополии, чтоб ей провалиться, — а в глазах уровень жидкости поднимается-поднимается — и переливается через нижнее веко. — Ещё не хватало, чтобы какой‑то там киборг, трупешник, напичканный электроникой, зомбак механический за мой апгрейд платил, — и всхлипывает.
Я немножко себе прикрутил регулятор стресса.
— Ладно, — говорю. — Не буду. Можешь возвращаться и вшивать выключатель. Ты, наверное, хорошо знаешь, каково оно, раз твоя мамуля его юзает?
Нахмурила реденькие бровки над шикарными ресницами.
— Гад ты, киборг, — говорит. — Взялся спасать — давай, спасай до конца, как полагается. А то начинаешь, как человек, а заканчиваешь, как мех с пружиной в заднице.
— Хорошенькое, — говорю, — дело. Я насильно никого не спасаю, принципиально. Хочешь по мамулиным стопам становиться куколкой с фигурной лоботомией — на здоровье. Но, если не хочешь — могу приютить пока. У меня, правда, капсула в семнадцать метров, но лучше, чем на плешке.
Она вздохнула и ещё раз вздохнула. И подала мне руку.
— Меня, — говорит, — зовут Делия. И я с детства знаю, чего этот выключатель стоит. Просто деваться мне некуда, и к тебе я идти боюсь. Ты киборг, а я девица порядочная.
— Да ладно, — говорю. — Я на восемь процентов поэт, будь спокойна.
У неё глаза расширились.
— А на остальные? — спрашивает. — И потом, как это «на восемь»?! Ты вдобавок ещё и химера, что ли?
— Я романтик, — говорю. — Спасаю людей, попавших в беду. Пока у них ещё мозги целы. А из чего я сделан — тебе не всё равно?
Хмыкнула Делия, вздохнула в последний раз и осторожненько взяла меня под руку. Видно, что муторно ей, жутко, не по себе с киборгом под ручку прогуливаться — но без меня ещё страшней.
Так мы и пошли к парадному входу, где у меня птичка моя реактивная оставлена. И я как раз Делии сиденье откинул, как из этого агентства, будь оно неладно, вдруг выплывает тот самый хмырь с кислыми глазами, а с ним — живая девочка.
Ниже шеи — ни грамма синтетики, ни одной микросхемы: всё сплошь живое, а качество — хоть прямо сейчас в витрину под стекло. И одета сплошь в натуральный шёлк и пушистые шкурки — тоже, по всему видать, с живых содрали. И щебечет-щебечет: «Ах, как я счастлива, Алексис, ах, как я неимоверно счастлива!»
А лицо, хоть и живое сплошь, пустое, как у меха. Улыбается, чтобы идеальные зубы показать — никак не меньше, чем по пятьдесят кусков за штуку.
Подогнали им лимузин, как катафалк. Она: «Ах, как я счастлива!» — а Алексис: «А ну, заткнись, пока не схлопотала!» Не знаю, где у него дистанционный пульт от выключателя, но при нём, факт — покупочка‑то только и пискнула: «Ах, прости меня, дорогой, молчу!» И заткнулась.
Смотрю на Делию, а она сжала кулаки и скалится:
— Вот, видал, каковы лоботомированные? — говорит. — Она теперь всем и всегда будет рассказывать, какая счастливая, даже если её лупить будут через день. Лига Естественной Жизни, понимаешь? Вот это они естественным и считают.
— Во-во, — говорю. — Святые слова Дэн сказал: дуракам нет числа, а дурам — тем более. Но в моём обществе тебе естественность не грозит, можешь не сомневаться.
И перед тем, как дать газу, проверил, пристегнулась она или нет.
Живые — они хрупкие.
