Доран по ходу съемки попросил продемонстрировать захват, стрельбу и штурм. Бойцы оказались готовы к импровизациям — условный террорист с бомбой в чемодане не прошел и двадцати шагов, как на него упали с потолка, взяли в тиски с боков и завязали в узел; чемодан при этом не испытал даже слабых толчков. Силуэтные мишени вмиг разлохматились выше плеч, а «сердце» каждой выжгло импульсом; на второй этаж бойцы в полном снаряжении просто взбегали по стене.
— Терроризм не пройдет! — уверенно изрек Доран. — Пока жива «Омега», деструктивным силам не удастся вновь расколоть Город на враждующие кланы. Верность идеалам, мужество и профессионализм — вот что мы противопоставим вылазкам недобитых мятежников и бомбистов…
Он понимал, что сбивается на интонации канала I, но ничего не мог с собой поделать. Форма, кокарды и погоны завораживают, строевой шаг выпрямляет мысль в струну, а язык становится официозно-пафосным. Да вы сами попытайтесь в обществе быкоподобных блюстителей Конституции заговорить о правах человека, о свободе совести и слова — и не заметите, как по инстинкту самосохранения станете кричать «Ура!», петь гимн и делать равнение на знамя. Кроме того, Доран обладал поразительным свойством улавливать, откуда ветер дует.
* * *Темный полулежал на старом продавленном диване и, изредка прикладываясь к бутылке, лениво пил пиво. Мячик сидел у него в ногах и торопливо говорил, говорил… Он еще не успокоился после акций; выпил, не пьянея, полбаллона «колоpa» и приготовил ужин, к которому не прикоснулся, — просто чтобы занять время и руки. Теперь он подуспокоился, но Темный вновь всколыхнул его, поставив на видак репортажи о взрывах.
В комнате — диван и телевизор, больше ничего. Это было убогое жилье на верхнем этаже дешевого бигхауса с немытыми окнами и выцветшими фотообоями, где были подключены только вода в санузле и электричество на кухне; подсоединял телефон и делал отводку на телевизор сам Темный. Он давно воспринимал подобные жилища как привычную среду обитания, мог месяцами не выходить из квартиры и при этом не подыхать от скуки и даже полюбил спать в ворохе грязного белья с запахом множества человеческих тел. А вот Мячик начинал осваивать быт городских партизан недавно, и его еще тяготила голая бедность их тайных пристанищ.
Поскольку главная задача как до, так и во время, и после акции — остаться незамеченным, видеосъемок партизаны почти не вели. За них это делали репортеры; Темному оставалось собирать и склеивать куски репортажей в правильной последовательности, чтобы потом не спеша произвести анализ действий своих подопечных. Так заботливые тренеры записывают бои, прыжки и бег своих питомцев, чтобы проанализировать в замедленной съемке каждое движение, выверить с помощью компьютера эргономику и довести игру, бег, прыжок до совершенства, до автоматизма живой машины, где каждая клетка знает, где, когда и с какой силой ей сокращаться.
Взрыв высотной пилотируемой бомбы напротив стены офиса «Sock flower». Огромная черная клякса с ножками потеков вниз…
— Слишком близко к стене, — со спокойной деловитостью заметил Темный, дав стоп-кадр. Доран остался с открытым ртом. — Краска выплеснулась кучно, густо, потому и стекала вниз. Это хорошо, когда надо поразить небольшую, точечную цель, а если речь идет об объеме — то бомбу надо отводить подальше.
Темный взял Мячика к себе не только для того, чтоб спрятать или объяснить кое-какие тонкости партизанской работы. Схроны были и во многих других местах. Все это время Темный неназойливо, исподтишка наблюдал за реакцией и состоянием Мячика — взволнован ли, что говорит, что делает, сколько пьет, как себя ведет? Что переживает — это понятно, все поначалу психуют, а вот руки у него не дрожат. Бутылку открывает и закрывает легко, с ходу, не промахивается. Это хорошо, что не дрожат, — для подрывника это главное. Собранность и точность. Не срываться, не чихать, не кашлять, не чесаться. Движения мягкие, меткие. Ходит бесшумно, садится тихо и раскованно, руки держит свободно, на весу. Темный посмотрел сквозь стекло, сколько осталось пива в бутылке, и подумал: «А ведь из него выйдет отличный пиротехник. Важно, чтобы парень не усомнился в правильности выбранного пути. Никогда».
Еще был взрыв в супермаркете. Сложный объект — кругом много систем слежения, но тут Мячику помогли. Место и время были выбраны заранее. Пошла запись. Захлебывающийся голос комментатора… Истошные крики ушибленных взрывом, сбитых с ног, насмерть перепуганных людей. В сущности, взрыв имитационный, бомба типа «кукурузный початок», заряд слабый — чтобы разбросать шарики с красителем, — без объемного компонента, поднимающего температуру воздуха до 800°С. Шарики, разлетевшись, лопались от удара о препятствия, и многие люди покрылись пятнами красной, желтой и синей несмываемой краски. Они что-то вопили, падали и вскакивали, бежали, наталкивались друг на друга, размазывали по себе краску, еще хуже пачкая себя и соседей. Кто-то в сутолоке наступил упавшему на руку, кто-то отталкивал от себя людей, какая-то женщина, запрокинув голову, лезла против движения, и не понять было, что она потеряла — ребенка или кредитку. Мужчина в добротном костюме с деловой папкой, весь залитый красной и зеленой краской, исступленно кричал, размахивая руками и топая ногой…
Темный с удовольствием, которое бывает от хорошо выполненной работы, посмотрел еще немного на эту суматоху, затем открутил запись назад и, остановившись на моменте взрыва, как судья в пейнтболе, стал опытным глазом подсчитывать окрашенных.
— Двадцать два тяжело и тридцать пять легко пораженных, — чуть позже объявил он счет Мячику. — Совсем неплохо. Если бы заряд был реальным, многих бы отсюда отвезли в реанимацию, если не в морг.
Какая-то тень пробежала по лицу Мячика, и он отвел глаза от экрана.
— Эээ, — Темный сел, поставил бутылку на пол и, взяв Мячика руками за плечи, развернул к себе. — Уж не совестно ли тебе стало, а, Мячик? Что прикажешь подать: тазик для слез или бумагу для покаянного письма А'Райхалу?
Мячик, как ершистый мальчишка, попытался молча освободиться, но Темный держал его крепко, а смотрел глаза в глаза, насмешливо и зло.
— Нет, ты отвечай. — Темный кивнул головой в сторону экрана. — Жалко стало, так ведь? Давай разберемся сразу.
Мячик помолчал, отвел глаза и ответил односложно:
— Да.
Ему было неловко и неприятно, он маялся от душевной смуты.
— Ты, как командир, должен знать, что я думаю… Я бы глазом не сморгнул, если б это были люди в форме — полицейский дивизион или казарма сэйсидов. Платные псы, готовые за деньги на любой произвол. Но универмаг… Простые люди… женщины… Если «початок» зарядить осколочными шариками, полсотни человек отправилось бы в больницу. Зачем? Да, мне их жалко. Я же понимаю, как бы их покрошило…
— Зачем? — негромко переспросил Темный. — А ты посмотрел на название супермаркета? «High Day». Твои мать, отец, ты сам, твои соседи — часто ходили в магазины класса «High Day»?
— Нет, что ты! Там такие цены…
— Вот-вот. Для кого эти магазины, куда семь из десяти централов ходят, как в музеи, — любоваться на экспонаты, которые им не суждено попробовать, одеть, даже взять в руки? — Голос Темного стал звонким, в глазах полыхнул фанатический блеск. Он чеканил слова: — Пять миллионов централов живут не в домах, а в берлогах — на пособие, на эту подачку, на которую нельзя ни жить, ни умереть по-человечески. Еще двадцать пять миллионов каждый день и каждый час балансируют над ямой нищеты. Заболел, не угодил начальству, влетел в депрессию, сбился с ритма — пинок под зад; отправляйся на свалку, манхло. ЭТИ люди никогда не бывают в подобных магазинах. Туда ходят дамы и господа с толстыми кошельками. Их деньги — это чья-то кровь и жизнь, отмытые в банках, — вот они и выглядят чистенькими. А если присмотреться — это вампиры, а не люди. Они потому такие красивые, что питаются кровью. Они о нас ничего не знают и знать не хотят, им слишком уютно и приятно жить — вот и надо им напомнить, что есть проблемы поважней новой марки их кухонного комбайна, освежителя воздуха в их надушенных сортирах и запаха их потных подмышек. Пусть их прошьет страх, пусть они воют от ужаса, пусть они помнят, что есть иной мир. Нельзя, чтобы одни дохли, а другие в это время пели и смеялись. Пусть им тоже станет плохо. А женщины?.. Что, те, кого насилуют в трущобах, — не женщины? Они тоже хотели быть красивыми и любимыми, жить в просторных домах, а их отдают в проститутки, и они умирают в тридцать лет от туанской гнили и наркотиков. Эти жирные счастливые люди ни о ком не вспомнили и не пожалели — и мне их не жаль. Так пусть помнят, пусть каждую минуту помнят о нас. Я не могу лишить их богатства, но я лишу их покоя. Я не могу войти в их дом — пусть туда войдет страх, пусть поселится в их душах, пусть давит их днем и ночью. Террор — это не обязательно убивать; террор — это страх, гвоздь в шестеренках государственной машины.
