Ружьишко мне выдавал кузнец в те походы — дульнозарядную шомполку с капсюльным замком. Но я им не пользовался, только таскал с собой на всякий пожарный случай. Мало ли кто в горах дорогу перейдет. В первую ходку стрельнул пару раз, убедился, что нормально стреляет и все…
Несколько раз приходил с долины караван повозок. За этим серым камнем. Он тут у них вместо нашего угля, только горит жарче и без копоти. Кузнецы за него готовы были переплачивать против древесного уголька. Привозили металл в полосах в оплату, так как почему‑то считали, что кузнец на его выработку право имеет, а их туда пускает из милости. Заодно заказы оставляли на что‑либо посерьезнее топора или косы с серпом сковать. Особенно славились его замки с хитрыми ключами. Большие такие — амбарные.
Но больше всего заказов приходилось на зимние подковы с шипами, для стерхов. Это такие коньки — горбуньки с теми самыми трехпалыми копытами, что их телеги тянули. Да и у кузнеца стоял в сарае такой же пегий лошарик с длинными ушами, и большим горбом над лопатками. Мы для него всю осень сено косили. Даже малышня маленькими серпиками.
Охотники из долины, чья была заимка на курьих ножках в которой я ночевал попервоначалу, так тоже, возвращаясь домой, оделяли кузнеца приличным куском мяса горного козла, а то и целую козочку оставляли или кабанчика. За то, что тут на его земле их заимка стоит. Такие вот отношения. Хотя никаких бумаг на эту гору у кузнеца не было — я это отдельно узнавал. И сам он был тут самым тривиальным понаехавшим.
Всего на этом горном хуторе жило две семьи или одна большая, это с какой стороны посмотреть. Старый дед — отец братьев — кузнецов, уже глухой совсем. Все корзины плел на продажу, хотя в его труде надобности никакой не было. Вдовый старший брат с дочкой. И сам кузнец с женой и четырьмя сыновьями — погодками от четырех до семи лет. Все белокурые и светлоглазые как чухна. Истинные арийцы, характер нордический, сдержанный… Даже шалили их дети как‑то аккуратно, что ли.
Но если что серьезное случалось, то взрывались горцы с полпинка. Пару раз и мне пришлось с хозяином на пару на ярмарке помахать кулаками. По моему мнению, так вообще на пустом месте — из‑за шуток. А вот хозяину не понравилось как меня задирают… Так что равнинные жители редко когда на горцев наезжали, особенно белокурых. Но и репутация была в империи у рециев как у тормозов, шуток не понимающих. А у долинных жителей Реции так горцев характеризовали. А уж кто для горца тормоз, мне не ведомо, может и есть кто…
Горцы же долинных жителей иначе как балаболками не звали. И на слово им не верили, хотя между собой у них слово значило больше любой самой серьезной бумаги с печатью. Да и как иначе, когда большинство населения в горах неграмотно. Живут малыми хуторами, школ нет, радио тоже. Я уже не говорю за телевизор. Газеты, журналы в стране ходят, только в горы они не попадают. Даже почтальон нас сам не посещает, хотя и должен, передает, если есть что с обозниками, которые за серым камнем к нам ездят.
Старшего брата хозяина мы схоронили по ранней весне, как снег сошел. Доконала его неведомая мне болезнь. По осени его и к докторам возили по дороге на ярмарку — ничего не помогло. Ссохся весь за зиму и отошел тихо во сне, как праведник.
Я сам ему могилу копал в каменистом грунте, типа крымского. Без кайла делать нечего, лопаты железные гнутся. Вот и трудились, я — киркой, хозяин мой — лопатой совковой. За три часа могилку продолбили. Поначалу я не понял, почему кладбище на такой трудной земле основали, обычно же стараются везде, где людей уважают, для кладбища песочек выбрать и сосны. На крайний случай — березки. Оказалось все просто — ни для чего другого эта земля не приспособлена. Ни овощь на ней не вырастить, ни скот нормально пасти. Виноградник бы тут прижился, да высоко для виноградника, зябко тут ему. На зиму зарывать в землю надо, а в такой грунт… Проще вина в долине купить. Сразу бочку, чтобы на год хватило.
Схоронили старшего на пригорке, где до того только его жена лежала. Вторая могила — это уже заявка на родовое кладбище. Хотя жили они тут по праву самозахвата этой земли, которая никому другому вроде не интересна была. Тенденция в империи уже нарисовалась такая, что сельский народ продавая, а то и просто бросая свои наделы все чаще в город подавался, где деньги легче зарабатываются и рабочий день нормированный, хоть и в десять часов длиной. К тому же выходные и оплачиваемые отпуска по имперскому закону любому наемному рабочему положены.
Постояли мы у могильного холмика, помянули раба божьего, что в этой юдоли отмучился и домой ушли. Думаю, что если бы не его болезнь, то может и не оставили бы эти люди меня у себя, накормили бы 'немого' странника и с утра дальше вниз, в долины, прогнали. А там… Фишка могла лечь на любую сторону. Потом я уже насмотрелся на местную жизнь. Разная она. Так что можно сказать, что повезло мне на добрых людей. И на мягкую адаптацию к местным нравам и понятиям.
Элика, та девчонка, что меня с козой на дороге встретила, за ту же зиму, что ее отец сох, в бабью стать вошла — выросла, округлилась в тех местах, где положено. Соблазн жуткий для молодого парня который больше полугода без женской ласки живет, только вкалывает. Так что я от греха подальше, как только чуть потеплело, перебрался спать на сеновал, что надстроен был над стойлом лошарика. Медвежья шкура снизу на сене, большой овчинный тулуп сверху — красота. И воздух чистый, не то, что в избе, где жарко натоплено и такая куча народа его надышала со всех дыр.
Весна…
Дразнящие ароматы вокруг…
В лесу щепка на щепку лезет.
У девочки первый гормональный шторм башню сносит. А вокруг кроме моей кандидатуры никого и нет больше с кем 'в люблю' играть.
И я с сухостоем.
Поначалу все было как‑то невинно, что ли. На глазах у всех. Прибегала, садилась рядом, прижималась к боку, и начиналось все с плача по безвременно ушедшему отцу, приходилось утешать, а заканчивалось все одинаково тем, что просила она меня спеть 'Вечную любовь'.
Потом как‑то осмелела и на сеновал ко мне ночью прошмыгнула. Разбудила. Опять ее утешай…
Залезла ко мне под тулуп, поплакала немного, потерлась об меня всем телом, потом целоваться вздумала. Решил я, что попробую просто петингом отделаться, но… требование юной чертовки было категоричным и императивным.
— В дырочку!
Так конечно долго продолжаться не могло, но месяц с небольшим мы продержались, тая наши новые отношения от остальной семьи.
Потом попались.
Точнее она попалась, когда очередной раз ночью в сенях с дядей столкнулась, который до ветру выйти намылился не вовремя.
Меня с нее никто не снимал, так что только подозрениями, хотя и суровыми, со стороны хозяина я легко отделался. Кузнец только глазами сверкал, но коли не пойман, как говориться, то и не вор… А по их понятиям за конкретную предъяву надо ответ держать по всей строгости. Только работой меня нагрузили сильнее, чтобы на ночь сил не оставалось. Но это он по своему возрасту судил, сам упахивался вместе со мной так, что к вечеру его ноги не держали. Я тоже сильно уставал, но юный организм бабу хотел больше, чем сна.
Продолжалось бы так и дальше, встречи только хитроумнее обставлять пришлось, да и тепло настало, в лесу зеленый лист вылез. Пришло время собирать ранние травки и дикий чеснок. Так что, поставив силки, приходил я в условленное место в густых кустах лещины, где и любились мы с Эликой, никого уже не опасаясь. Потом порознь расходились и приходили домой по одному — она с корзиной, я с двумя — тремя кроликами. А то и облезлым енотом. С виду все чинно и благородно.
В конце мая поехали мы с кузнецом на ярмарку в долину только вдвоем почему‑то.
Расторговались быстро, в два дня.
Закупили что нам в горах потребно.
И повел он меня в казенный дом, как сказал: документ мне выправлять. Я и пошел спокойно, так как никакой подлянки от него не ожидал. А зря.
Где‑то полчаса я ждал кузнеца в унылом коридоре присутствия на жестком стуле. Потом и меня вызвали к местному начальству в убогий кабинет, где единственным ярким пятном был ростовой портрет императора в золоченой раме.
Тучный усатый начальник в мундире, смутно напоминающий иллюстрации Йозефа Лады к 'Бравому солдату Швейку', долго тряс мне руку, чуть кисть не оторвал, и нудно восхвалял мои мнимые достоинства и имперский патриотизм, пока до меня не дошло, что я, стараниями кузнеца, записался добровольцем в армию. Уже.
Вот облом, так облом… И отказаться вроде как нельзя… Отказаться от такой почетной обязанности верного подданного императора, это вроде как отказаться от семьи кузнеца, которая была для меня единственным источником легитимации в этом обществе. Да мне и времени не дали на раздумья.
Дали только провожатого, у которого на плече висела длинная винтовка с примкнутым ножевым штыком.
