— Ты, — сказал он.
— Это твоё место?
Она принялась разглядывать налепленные по стенам рисунки — самые первые чертежи Судьи и Следователей, Трупожора и Ведьмы.
— Об этом не беспокойся.
— Не бери ничего в голову, так будет лучше, — сказала Черри.
Слик посмотрел на девушку. В углу рта у неё растеклась уродливая красная язва, видимо, воспаление. Обесцвеченные волосы торчали во все стороны, ну прямо памятник статическому электричеству.
— Я же сказал, не беспокойся.
— Малыш говорил, у вас тут есть ток.
— Да.
— Надо бы его подключить, — сказала она, повернувшись к носилкам. — Электроэнергии он берёт немного, но скоро начнут садиться батареи.
Слик пересёк комнату, чтобы заглянуть в изнурённое лицо.
— Скажи-ка мне вот что, — начал он. Ему совсем не нравились все эти трубки. Одна из них входила прямо в ноздрю, и от одного этого тянуло блевать. — Кто этот парень и что именно, чёрт побери, Малыш Африка от него хочет?
— Ничего он не хочет, — сказала Черри, вводя какую-то команду. По экрану биомонитора, примотанного серебристой лентой к изножью носилок, побежала кривая состояния больного. — REM всё так же высок, как будто ему всё время снятся сны…
Человек на носилках был упакован в новенький синий спальный мешок.
— Короче, хрен его знает, на чём он сидит, но Малышу он за это платит.
На лоб человека была налеплена сетка тродов. Вдоль края носилок тянулся чёрный массивный кабель. Слик проследил его до массивной серой пластины, возвышающейся среди встроенных в единую раму приборов. Симстим? Не похоже. Какая-то оснастка под киберпространство? Джентри много чего знал о киберпространстве, во всяком случае, говорил о нём постоянно, но что-то Слик ничего не слышал насчёт того, что можно вот так потерять сознание и просто остаться подключенным… Люди подключаются, чтобы чего найти, провернуть дельце. Надень троды, и окажешься там, где вся информация в мире громоздится башнями одного гигантского города из неона. Так что можешь по нему покататься — вроде как пообвыкнуть, — даже умыкнуть кой-чего. Правда, всё это лишь визуально. А иначе, если ничего такого не сделать, чертовски сложно будет найти дорогу к той информации, которая тебе нужна. Иконика, так называл это Джентри.
— Он платит Малышу?
— Да.
— За что?
— Чтобы держать его в таком состоянии. И ещё прятать.
— От кого?
— Не знаю. Малыш не говорил.
Они замолчали. В тишине ровно дышал неизвестный.
У дома был свой собственный запах. Так было всегда.
Это был запах времени, и соли, которой пропитан воздух, и энтропийной природы любого большого дома, построенного слишком близко к кромке прилива. Возможно, такой запах присущ всем местам, что недолго, но часто пустуют, домам, которые отпирают и запирают по мере того, как приезжают и уезжают их неусидчивые хозяева. Воображение рисовало ей, как на хроме в безлюдных комнатах в тишине расцветают пятна коррозии, как бледная плесень понемногу затягивает углы. Будто принося дань этому нескончаемому процессу, архитекторы сами распахнули дверь ржавчине. За годы водяная пыль проела массивные стальные перила, и они стали хрупкими, как запястья.
Подобно своим соседям, дом притулился среди развалин прежнего поселения. Прогулки по пляжу порой включали вылазки в область археологических фантазий. Она воображала себе прошлое этого места: иные голоса, иные здания. В этих прогулках её неизменно сопровождал управляемый на расстоянии бронированный вертолётик «дорнье», поднимавшийся из своего невидимого гнезда на крыше, стоило ей сойти с веранды. Вертолётик почти беззвучно зависал в воздухе и был запрограммирован так, чтобы не попадаться ей на глаза. Что-то тоскливое было в том, как он неотвязно и неприкаянно следовал за ней, будто дорогой, но не оценённый по достоинству рождественский подарок.
Она знала, что с «дорнье» через камеры за ней ведёт наблюдение Хилтон Свифт. Мало что из происходящего в доме и на пляже укрывалось от внимания «Сенснета». И это её уединение — вытребованные семь дней одиночества — протекало под непрерывным контролем.
За годы работы у неё выработался необычайный иммунитет на это всевидящее око.
Ночами она иногда зажигала встроенные под навесом веранды прожектора, освещая иероглифическое фиглярство гигантских песчаных блох. Саму веранду она оставляла в темноте; гостиная за её спиной будто уходила под воду. Устроившись в кресле из неказистого белого пластика, она подолгу следила за броуновским движением блох. В свете прожекторов они отбрасывали крохотные, едва различимые тени: рожки и пики на сером фоне песка.
Шум моря обволакивал её целиком. Поздно ночью, когда она засыпала в меньшей из двух гостевых спален, он влезал в её сны. Единственное, во что ему не дано было проникнуть, — это в непрошеные, вторгающиеся исподтишка воспоминания незнакомки…
Выбор спальни она сделала инстинктивно. Хозяйская спальня была заминирована мелочами, на каждом шагу готовыми вызвать старую боль.
Врачам в клинике пришлось химическими клещами вырывать эту её зависимость из рецепторных центров мозга.
Готовила она сама, в белоснежной кухне: поджаривала в микроволновке хлеб, разводила швейцарский суп из пакетиков в стальных, безупречно чистых кастрюлях — вживалась, не осознавая этого, в безымянное, но с каждым днём всё более знакомое пространство, от которого её так долго и так надёжно изолировала «пыль» — наркотическая дрянь, изготовленная искусными моделистами.
— И это называется жизнь, — сказала она белой стойке.
Интересно, если кухня прослушивается, то какой вывод сделали бы из этих слов психиатры из «Сенснета»? Она помешивала суп мешалкой из нержавейки, глядя, как из кастрюльки поднимается пар. Неплохо обходиться без чужих рук, просто всё делать самой; в клинике настаивали, чтобы она сама застилала постель. Теперь, поглощая из миски собственноручно приготовленный суп, она хмурилась при одной мысли о клинике.
Она выписалась за неделю до конца срока. Медики были против. Дезинтоксикация прошла великолепно, говорили они, но к терапии мы ещё даже не приступали. Белые халаты указывали на процент возврата среди клиентов, не прошедших курс целиком. Объясняли, что прерывание лечения аннулирует её страховку. «Сенснет» заплатит, отмахнулась она, разве что врачи пожелают, чтобы она оплатила их услуги сама. И извлекла платиновый чип «Мицу-банка».
Её личный «Лир» прибыл час спустя. Она приказала самолёту доставить её в Лос-Анджелес, заказала машину, которая должна её там встретить, и заблокировала все входящие звонки.
— Извини, Анджела, — сказал самолёт, зависая над заливом Монтего через несколько минут после взлёта, — но это Хилтон Свифт, он звонит по выделенному служебному каналу.
— Энджи, — донёсся голос Свифта, — ты же знаешь, что я целиком и полностью на твоей стороне. Ты ведь это знаешь, Энджи?
Обернувшись, Энджи упёрлась взглядом в чёрный овал динамика, заключённый в серый блестящий пластик, и вдруг представила себе, как Свифт скорчился за перегородкой «Лира», карикатурно подтянув к подбородку длинные ноги бегуна.
— Я это знаю, Хилтон, — отозвалась она. — Очень мило с твоей стороны так позвонить.
— Ты летишь в Лос-Анджелес, Энджи.
— Да. Именно это я сказала самолёту.
— В Малибу.
— Верно.
— Пайпер Хилл уже на пути в аэропорт.
— Спасибо, Хилтон, но я не хочу её видеть. Я вообще никого не хочу видеть. Мне нужна машина.
— В доме никого нет, Энджи.
— Тем лучше. Именно это мне и нужно, Хилтон. Никого в доме. Только сам дом, пустой.
— Ты уверена, что это удачная идея?
— Это лучшая идея, какая у меня появлялась за последние несколько лет, Хилтон.
Пауза.
— Мне сказали, что всё шло хорошо, я имею в виду лечение, Энджи. Но врачи требовали, чтобы ты осталась.
— Мне нужна неделя, — сказала она. — Одна неделя. Семь дней. В одиночестве.
На третью ночь в этом доме она проснулась на рассвете, сварила кофе, оделась. По широкому окну, выходящему на веранду, сбегали струйки сконденсировавшейся влаги. Спать было не просто. И если приходили сны, то она потом не могла их вспомнить. Но было что-то ещё… ускорение, почти головокружение… Она стояла посреди кухни, чувствуя через толстые белые шерстяные носки холод керамических плиток, и грела руки о чашку.
Чьё-то присутствие. Она воздела руки, поднимая кружку, как священный сосуд, — жест инстинктивный и в то же время полный иронии.
Три года прошло с тех пор, как лоа овладевали ею, три года с тех пор, как они вообще касались её. Но теперь?
Легба? Кто-то другой?
Ощущение чьего-то присутствия внезапно пропало. Резко поставив кружку на стойку — так что кофе плеснуло ей на руку, — она побежала разыскивать, что надеть. В шкафу с пляжными принадлежностями нашлись зелёные ботинки на каучуковой подошве и тяжёлая синяя горная парка, которую она не помнила. Парка была слишком большой, чтобы принадлежать Бобби. Энджи стремглав бросилась прочь из дома, промчалась по лестницам, не обращая внимания на жужжание игрушечного «дорнье», который поднялся следом, как терпеливая стрекоза. Она оглянулась на север. Взгляд скользнул по скопищу пляжных домиков, путанице крыш, напомнивших ей баррио в Рио. Энджи повернула на юг, в сторону Колонии.
