Последние слова адресую двум узколобым гориллам, интеллекта которых хватило только на усиление скелетного каркаса, из-за чего они казались клонами Квазимодо.
Бродягу берут под руки.
Корректно, но безапелляционно провожают к выходу.
– Я только попросил хлеба… – говорит он.
Его никто не слышит. Слова падают в пустоту.
Я выговорился и доволен собой.
Смотрю на остатки испорченной трапезы, на полбутылки вина и думаю, что надо бы заказать водки.
Через две минуты я сделаю заказ. Еще через семь – принесут запотевший графин и стопку. Через девять, когда я опрокину первую стопку, бродягу, переходящего трассу, собьет машина. Прямо напротив гостиницы.
Бывает.
Бывает такое, когда внезапно просыпаешься и не понимаешь, что происходит. Не понимаешь, где находишься, потому что сон крепко держит твое сознание в своих лапах и не хочет выпускать. И ты сдаешься, снова возвращаясь туда, откуда только что пришел.
Дрянная погодка. Из придорожного отеля она кажется еще омерзительней. Возможно, это из-за грязных окон, а может, причина в холоде, от которого не спасают два обогревателя и полбутылки вина. Надо было пить водку.
Но пить водку в одиночестве – это диагноз. Выпить стопку-другую – не считается. Я имею в виду пить водку, а не нюхать. Это делают в компании.
Хотя бы вдвоем. Чтобы сказать, чтобы чокнуться, чтобы закусить и предложить закуску собутыльнику. Общение, вот что нужно под водку, а люля или помидоры – это уже приложение.
Поэтому я начал эту ночь с вина, надеясь, что алкоголь либо подстегнет к увеличению градуса, либо отправит спать, убив бессонницу.
Сначала вижу его глаза и понимаю смысл выражения «пожирать взглядом». Он не ест, он пожирает все, что стоит на моем столе, – цыпленка, овощи, полбутылки вина и хлебницу с теплым, только что подогретым хлебом.
Он просто стоит возле входа, не решаясь пройти вглубь. Стоит и смотрит на меня, единственного посетителя этого отеля. За ним следит бармен, готовый при первом же подозрении вызвать охрану.
Машу ему рукой. Бармен успокаивается, бродяга в рваной куртке идет ко мне, шаркая единственной кроссовкой. Я только сейчас замечаю, что вместо ноги у него протез.
Он подходит к столу, я двигаю цыпленка.
– Сядь, поешь. Мясо, овощи. Вино.
Его не стоит упрашивать дважды. Он садится, зубами впивается в жареную курицу. Достаю сигарету.
Пока курю, он разделывается со всей порцией. После чего смотрит на меня, вытирая рукавом губы.
– Я знаю, что такое голод, – говорю я.
Чего это со мной такое? Потянуло на сентиментальность.
– У меня просто сейчас проблемы, – говорит бродяга. – И я…
Поднимаю руку вверх, бармен торопится к столику. Еще бы, я отвесил ему неплохие чаевые, и он знает, что получит еще.
– Обналичь три сотни, – говорю я, протягивая золотую «Евро-Экспресс».
Бармен оперативно выполняет просьбу. Деньги даю бродяге.
– Купишь одежду и еду, – говорю и чувствую себя едва ли не его богом. – На попутке доберись до Липецка. Там несколько заводов, на которых работают только инвалиды. Они освобождены от налогов, так что платят там неплохо. С жильем помогают, если видят, что ты работаешь, а не дурака валяешь.
– На твоей кредитке, наверное, много денег… – говорит он, пряча купюры в карман.
Мне не нравится, как он смотрит. Голод отступил, он сейчас сыт (или почти сыт), он уже не хочет работать.
А я все еще хочу ему помочь.
– Я знаю, что ты думаешь, – делаю глоток вина. – Что я бы не обеднел, отвалив тебе больше. Что жизнь несправедлива. Мы сидим за одним столом, но у меня есть все, а у тебя ничего. Что я здоров, а ты потерял ногу. Что я трахаю женщин, которых хочу, а ты – тех, что дают сами. Я мог бы поспорить, что у меня в жизни были моменты похуже, чем у тебя. Но для тебя мои слова ничего не значат.
– К чему ты мне рассказываешь эту херню? – В его голосе звучит презрение. – Я вызываю у тебя чувство вины? За то, что у тебя есть все, а у меня, как ты сказал, ничего. И ты хочешь откупиться от меня своим баблом?
На мгновение мне кажется, что он швырнет мне деньги в лицо, развернется и уйдет. Но сразу же понимаю, что он этого не сделает.
Сейчас он пытается доказать (в первую очередь самому себе), что у него есть чувство собственного достоинства. Готов корчить гордую морду, готов оскорблять меня, готов делать все что угодно – но деньги не вернет.
Наверное, раньше я пришел бы от этого в бешенство. Не люблю собак, которые кусают тех, кто их кормит. Сломал бы ему шею прямо здесь, за столом, даже не вставая.
Сейчас я по-новому смотрю на некоторые вещи.
Мне жаль его.
Достаю кредитку и одним щелчком отправляю ее прямо к нему в тарелку. Там на самом деле не так много денег. Тысячи три-четыре. Для него это капитал, а для меня… когда деньги теряют смысл и превращаются в «бабло», количество уже не играет никакой роли.
– Когда-нибудь ты поймешь, что это не главное, – говорю, глядя, как он хватает ее и вертит в пальцах. – Надеюсь, что я сделал все возможное для того, чтобы это произошло.
Он встает. Молча. Не говорит ни слова. Просто разворачивается и идет к выходу. Уходит вместе с моей кредиткой, а я смотрю ему в спину и, только когда он исчезает из виду, перевожу взгляд на остатки вина и думаю, что надо бы заказать водки.
Через две минуты я сделаю заказ. Еще через семь – принесут запотевший графин и стопку. Через девять, когда я опрокину первую стопку, бродягу, переходящего трассу, собьет машина. Прямо напротив гостиницы.
И мне станет смешно.
Второй раз он проснулся окончательно. Нервно засмеялся. Ринат, который так и не вздремнул, посмотрел на посвежевшего Стаса с недоумением:
– Анекдот приснился?
– Выбор есть, только на хрена он, когда результат один и тот же? – Стас поднялся с койки, повел плечами, разминаясь, потом несколько раз подпрыгнул, достав без особых усилий трехметровый потолок. – Остается только ждать результата.
– О чем ты говоришь?
– Тебе снятся сны?
– Иногда снятся. – Ринат пожал плечами. – А что?
– Ты когда-нибудь пробовал во сне делать осознанный выбор? Действовать не подсознательно, а отдавая себе отчет, что это сон.
– Такой херней я точно не маялся, – признался Ринат. – К чему ты мне все это говоришь?
– Не знаю. – Стас присел на койку, вальяжно закинув ногу на ногу. – Пытался уяснить, чем отличается поведение гомо сапиенс от ИскИна, а может быть, понять смысл своего существования.
Ринат зевнул, делая вид, что это ему безразлично. Потом все же спросил:
– И как? Понял?
Ответить Стас не успел. Открылась дверь, на пороге стоял Джамба, всем своим видом свидетельствуя, что пора выходить.
* * *
Кофейный цвет заката щедро разбавили молоком. Последние лучи с трудом находили лазейки в плотной завесе городского смога. Картину дополняли грязно-оранжевые подтеки солнца на разбитых окнах, слякоть и отсыревшие стены.
Центр Отстойника погрузился в несвойственную для него тишину. Ни теней, ни звуков. Так же неуместно смотрелась кошка, неторопливо и бесшумно пересекавшая дорогу между двумя четырехэтажными зданиями. Чудом уцелевшее в стане злейших четвероногих и двуногих врагов, животное не подозревало о близкой опасности: несколько красных точек лазерных целеуказателей алели на ее боку. Ей не было абсолютно никакого дела до того, что шествует она над бывшим правительственным убежищем, притаившимся на шестидесятиметровой глубине. Подземная крепость располагала недостроенным конференц-залом, двери которого в этот момент гостеприимно впускали инкубатора.
Стас переступил овальный порог с тонкой щелью для второй, неработающей двери-диафрагмы и остановился, вглядываясь в темную глубину зала.
За его спиной, под давлением в две тысячи атмосфер, сошлись толстые стальные створки. Только после этого из-за большой бетонной колонны, стоящей посередине, появился покупатель.
Он выглядел довольно странно, скорее гротескно: лицо японца, а тело европейца, причем не простого белого, а качка-переростка. Облик дополняли негроидные руки. Асимметричное тело напоминало презентационный анимэ-ролик клиники – разный цвет глаз, разная форма ушных раковин, даже ноздри и брови отличались правая от левой.
Полуголый. В кожаной стеганке-безрукавке, штанах-шароварах и мягких тапочках. А на груди, на толстой серебряной цепи – крест Тау. И татуировка – несколько иероглифов, переплетенных терновником, а под ними на английском – Joke.
Несмешная шутка. Готическая картинка с сервера японского арт-хауса.
Правая рука – усиленная механика. Левая – реставрация мышц, потому что движения уж слишком плавные. Разница в цене существенная, зато эффект отличается в разы.
Один глаз оборудован вспышкой. Едва заметны проблески от линз, словно слезинка в глазу. Вздутые уши от разноуровневых фильтров. Нате, любуйтесь. Считайте свои деньги и улучшайте себя, сколько сможете. Сконструируйте своего импа, если вам позволяет это собственное тело и сумма вашего счета. Или же наймите себе телохранителей. Киллеров. Хакеров. Смотрите, у нас самая лучшая продукция.
