Альтернативная линия времени - Аннали Ньюиц

– Вы растлеваете всех, кто входит в эти про́клятые двери! – яростно брызжа слюной, заявил Комсток.

– Возможно, эти танцы кажутся вам непривычными, но, смею вас заверить, они абсолютно невинные. Ими наслаждаются жители Африки и Ближнего Востока точно так же, как мы наслаждаемся балетом.

– Должно быть, вы принимаете меня за дурака! – Голос Комстока надломился, достигнув высокой нотки. – Необходимо сровнять с землей весь «Мидуэй», чтобы положить конец этому натиску на женские добродетели. Мы направляемся прямиком в полицию!

Почувствовав легкое прикосновение к локтю, я обернулась и увидела за собой Софу, подхватившую меня под руку. Вокруг нас «новые женщины», спиритистки, танцовщицы «Мидуэя» и анархистки сплетали руки, окружая плотным кольцом Комстока и женщин-управляющих. Сол с ужасом взирал на происходящее. Это были те самые смутьяны, которых он советовал нам с Асиль и близко не подпускать к театру. У меня мелькнула мысль, что завтра же нас уволят.

Мы стояли молча, десятки женщин из десятков разных мест.

– Ты один. Нас много, – заговорила Морехшин. – Ты не заставишь нас прочувствовать твой стыд.

У Комстока так сильно побагровело лицо, что я испугалась, как бы он не свалился в обморок.

– Освободите нам дорогу, грешницы! Суд не позволит вам осквернять Господа вашими… вашими… хучи-кучи!

Почему-то эти слова вызвали у меня смех. Наверное, я никак не ожидала услышать «хучи-кучи» от этого краснолицего мужчины с растопыренными в стороны бакенбардами. Другие женщины начали хихикать, а Морехшин трубно расхохоталась. Раздалась канонада криков, произнесенных с самыми разными акцентами.

– Ты совсем один!

– Убирайся в свой Нью-Йорк!

– Никто тебя не любит! Никто тебя не поддерживает!

– Твое время кончилось, лицемерный моралист!

– Нас много! Ты – один!

– Стыдись!

– Да здравствует хучи-кучи!

Последняя фраза оказалась заразительной, и все стали дружно скандировать: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХУЧИ-КУЧИ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХУЧИ-КУЧИ!» Пьяные работяги из «Мидуэя» подхватили наш клич. Украдкой оглянувшись на Сола, я с удивлением обнаружила, что он подхватил под руки двух танцовщиц-бедуинок и присоединился к нашему кругу.

Направившись прямо на Морехшин, Комсток попытался вырваться из круга между нею и полной женщиной в кепке разносчика газет. Расправив плечи, толстушка презрительно поморщилась.

– Сил не хватит, жалкий слабак!

– Расступитесь, сатанисты!

Морехшин не двинулась с места.

– Твоему богу неподвластен ход истории. Его определяют только люди. Ты это понимаешь? – Ее глаза вспыхнули двумя многофункционалами.

Комсток заколебался, краска схлынула с его лица. Похоже, до него дошло, что он оказался в кругу путешественников. Развернувшись, он бросился в противоположную сторону кольца, своей массой растолкав в стороны двух женщин. Оцепенение прошло, и мы расступились, пропуская женщин-управляющих.

– У тебя ничего не получится! – крикнул вдогонку удаляющемуся Комстоку Сол. – Если ты подашь на меня в суд, я добьюсь вынесения судебного запрета! В Чикаго никому нет дела до твоего проклятого… Черт… Нью-йоркского общества порока – или как там оно, твою мать, называется!

Комсток и женщины-управляющие даже не оглянулись.

На следующий день в утреннем выпуске «Трибьюн» появилась заметка: «Разъяренная толпа прогнала Комстока». В той линии времени, которую я помнила, такого не происходило. Наше редактирование начинало оказывать свое действие.

Мамонтенок кричал, взывая к своему отцу, которого медленно затягивало в бурлящую трясину битума. Гигант выгнул хобот, беспомощным криком прощаясь со своим детенышем. Возможно, саблезубые тигры прикончат его еще до того, как он задохнется в битуме. Но и тигров также засосет в трясину, и они погибнут. Эта сцена, увековеченная в инсталляции в натуральную величину под открытым небом у битумных озер Ла-Брея, явилась одной из главных причин, пробудивших во мне любовь к науке. Сначала меня заворожил ужас этого древнего мгновения. Даже в детстве я хорошо понимала чувство безысходности. Стоя на краю зловонной лужи, крепко вцепившись в отцовскую руку, я говорила себе, что ни за что не допущу, чтобы подобное произошло с нами. Я буду пристально следить за признаками того, что Земля начинает таять. Я буду бдительной.

Но когда мы вернулись туда по прошествии многих лет, я спустилась на дно раскопанных озер, где посетители могли увидеть груды костей, покрытых темно-бурым налетом битума, уничтожившего и в то же время сохранившего их. Я смотрела, как битум пенится вокруг длинных бедерных костей мамонта, верблюжьих ребер и оскалившихся волчьих черепов. Едкий запах щипал мне нос, а я представляла себе мирный процесс превращения костей в ископаемые останки. За тысячи лет боль той древней сцены с мамонтенком испарится вместе с нефтью. Останутся лишь кости, превратившись в объект научных исследований. Я опустошила скудный запас книг школьной библиотеки, посвященных науке о Земле. Мы с Лиззи подружились, пытаясь определить, какие камни нам удалось выковырять из растрескавшегося асфальта на краю детской площадки.

И точно так же я подружилась со своим отцом. Он был более счастливым, когда я была маленькой, а еще он пытался получить университетский диплом на вечернем отделении. Обнаружив, что я интересуюсь камнями, отец стал дарить мне толстые книги для взрослых с обилием иллюстраций, по палеонтологии, химии и геологии. Я часами изучала таблицу геологических эпох Земли, мысленно прокручивая в голове миллионы лет, наблюдая за тем, как материки объединяются и раскалываются, извергая лаву.

Мне страстно хотелось снова поговорить с отцом из моего детства, а не с тем человеком, которым он стал. Был жаркий, ветреный апрельский день, и впервые за много лет мы с отцом снова посетили битумные озера Ла-Брея. Я только что подала документы в Калифорнийский университет, и отец решил перед возвращением домой заглянуть сюда. И вот сейчас мы стояли перед музеем Пейджа [56], фасад которого был украшен барельефами с изображением сцен эпохи плейстоцена.

Прогуливаясь среди нисколько не изменившихся диорам, мы остановились перед детской площадкой. Здесь можно было испытать свою силу, вытаскивая различные предметы из ведра с битумом. Таблички услужливо разъясняли, что мы воспроизводим отчаянные попытки древних животных, пытающихся выбраться из толщи вязкой жижи. Кроме нас, на площадке никого не было, и, казалось, весь музей был полностью предоставлен в наше распоряжение.

Похоже, отец был счастлив. Здесь на него не давил груз нудной работы, здесь не было ковров, чтобы проявлять заботливую одержимость. Отец повернулся ко мне, и его глаза зажглись улыбкой.

– Ты знаешь, почему мой отец попал в тюрьму?

Я застыла. Об этом мы никогда не говорили. Это тест? В котором искренний ответ приведет к тому, что я буду кричать, смытая потопом отцовского гнева? Я крепко стиснула пластмассовую рукоятку, торчащую из битума, вдавливая перстни в пальцы,