так слушатели легче схватывают мысль…
«Говорил быстро, – пишет о Ленине Крупская. – Стенографисты плохо записывали… Конструкция фраз у него трудная. В сборнике „Леф“ есть статья, в которой авторы, разбирая структуру речи Ильича, приходят к выводу, что конструкция речи (фраз) латинская… Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было ни „естественной искусственности“, „певучая“ типа французской речи (как у Луначарского, например), не было и сухости, деревянности, монотонности типа английской – русская речь посредине между этими крайностями. И она была у Ильича такая – посредине типичная русская речь. Она была эмоционально насыщена, но не театральна, не надуманна; естественно эмоциональна. Модулирования не были штампованно однообразны и стереотипны… Слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений. Правда, он всегда очень тщательно готовился к выступлениям, но, готовясь, он готовил не фразы, а план речи, обдумывал содержание, мысли обдумывал» [211].
Что же касается длины фраз, то в стенограммах его речей можно найти предложения по сто и более слов…
В чем же дело?
Выступая перед массовой аудиторией, Ленин не ставил перед собой задачу поразить слушателей блеском своей эрудиции или остроумия (хотя в стенограммах его выступлений постоянно встречается ремарка – «общий смех в зале»). Он не старался вызвать у слушателей и бурный, чисто эмоциональный взрыв.
Революционное просвещение и убеждение масс – вот цель, которую он ставил перед собой, выходя к аудитории. К каждой мысли, к каждому выводу он подводил аудиторию силой своих аргументов. Он как бы думал вслух и заставлял слушателей думать вместе с ним. И каждая его мысль становилась собственной мыслью его слушателей.
«Ленин не хочет ослепить, увлечь, – пишет Клара Цеткин, – он хочет только убедить. Он убеждает и этим увлекает. Не при помощи звонких, красивых слов, которые пьянят, а при помощи прозрачной мысли, которая постигает без самообмана мир общественных явлений в их действительности и с беспощадной правдой „вскрывает то, что есть“» [212].
«Он анализировал, делал выводы и постоянно ссылался на хладнокровное взвешивание всех обстоятельств, а еще больше на здравый человеческий смысл»,
– это пишет чешский коммунист Бедржих Рунге, слушавший Ленина на IV конгрессе Коминтерна.
«Ленин часто улыбался, и его лицо с могучим лбом было постоянно озарено иронической улыбкой и умным взглядом, которым он окидывал собрание, выискивал лица и с ними разговаривал» [213].
А вот впечатления одного из организаторов компартии Японии Сэн Катаямы:
«Товарищ Ленин говорил приблизительно три часа, не обнаруживая никаких признаков усталости, почти не меняя интонации, неуклонно развивая свою мысль, излагая аргумент за аргументом, и вся аудитория, казалось, ловила, затаив дыхание, каждое сказанное им слово. Товарищ Ленин не прибегал ни к риторической напыщенности, ни к каким-либо жестам, но он обладал чрезвычайным обаянием… Я наблюдал многочисленную толпу и не видел ни одного человека, который бы двигался или кашлял в продолжение этих трех часов. Он увлек всю аудиторию» [214].
Эти оценки опытных политических деятелей можно дополнить и другими свидетельствами. Поэт Николай Полетаев рассказывает:
«Он не старался говорить красиво. Он говорил так, как течет река. Она ведь мало беспокоится о том, красив ли блеск ее волн на солнце, мелодичен ли ее шум. Ей нужно течь. Ему нужно говорить, говорить о самых, по его мнению, обыкновенных вещах: о европейской, о мировой революции. Только одно различие с рекой: река не спешит, в ее беге нет нетерпения, а он весь нетерпение, огонь, пожар» [215].
Поэту Александру Богданову запомнилась
«напруженная стремительность фигуры Ильича во время некоторых речей, словно он собирал каждый свой мускул для удара» [216].
Не напряженность, а именно «напруженность» – от боевой пружины… Илья Эренбург считает, что речь Ленина походила на спираль:
«…он возвращался к уже высказанной мысли, но никогда не повторял ее, а прибавлял нечто новое. (Некоторые из подражавших впоследствии этой манере говорить забывали, что спираль похожа на круг и не похожа – спираль идет дальше.)» [217].
Сохранились и воспоминания рабочих, слушавших Владимира Ильича, написанные по свежим следам событий. Вот слесарь депо Сортировочная А.Я. Волков, присутствовавший на десятитысячном митинге в Алексеевском манеже:
«Он заставил себя слушать, говорил просто, и ему верили…»
Вот рабочий И.М. Корягин:
«В жизнь мою въелись его слова, только я их выразить не могу».
Рабочий завода «Динамо» Моисеев:
«Говорил он отчетливо, и громко… и получалось от его речи в мозгах рабочих прояснение» [218].
«В жизнь мою въелись его слова» – такого результата можно было добиться только зная о том, что именно волнует людей сегодня, на какой именно самый важный и самый главный вопрос они ждут ответа.
Одно обстоятельство в этих выступлениях нередко удивляло его слушателей. «Ленин умел быть самокритичным. Мы были удивлены, – пишет Б. Рунге, – когда услышали из его уст слова…» И он приводит слова Ленина из его выступления на IV конгрессе Коминтерна в ноябре 1922 года:
«Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я» [Л: 45, 290].
Шутка Ленина вызвала в зале дружный смех. Но Рунге имел в виду не только эту шутку. В докладе, посвященном пятой годовщине революции, Ленин не только дал характеристику успехов Советской власти, но вместе с тем обстоятельно проанализировал внутриполитический кризис, который республика пережила в начале 1921 года.
Зачем понадобилось ему в этот торжественный день, выступая перед иностранными коммунистами, возвращаться хоть и к недалекому, но уже преодоленному прошлому?
Еще в годы первой мировой войны, конспектируя Гегеля, Ленин выписал одно, чрезвычайно понравившееся ему место:
«…опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из нее можно было бы извлечь» [Л: 29, 281].
Этот «всеобщий закон косности» необходимо было сломать.
Большевизм, указывал Ленин, прошел путь, которого по богатству опыта не имела никакая другая партия. Им, этим партиям, еще предстояло пройти этот путь, и опыт большевиков должен был показать путь к победе и предотвратить или, по крайней мере, предостеречь от повторения ошибок и неудач.
Те трудности, указывал Ленин, которые преодолела наша партия, не есть явление чисто русское, а то, что еще предстоит, будет стоять перед рабочими
