Начнем урок снова. Я – педагог, я не оставлю ваш мозг в покое: нет ничего лучше хорошей порции теории перед тем, как перейти к практике.
Мы с Братом двойственны. Не потому, что нас двое, а потому, что каждый из нас является одновременно и тем и другим. Если бы мы не были чудовищными близнецами, можно было говорить о некоем типе кары.
Но нет, с нами все всегда двойственно.
Во всех возможных формах.
Например, наша дорогая Ольга была доведена до состояния, когда ее свобода, полная и нераздельная, состояла в выборе между тем, чтобы захлебнуться в бензине или сгореть в его пламени. Вы, конечно, помните дошедшие до вас кадры, изображавшие пылающую, окутанную облаком токсичного газа массу, испускавшую неописуемые вопли. Из ее глотки вырывались струи пламени, а ноги горели на докрасна раскаленной, заменявшей пол плите, среди огня, стекавшего со стенок.
Как раз перед тем, как моя камера тоже расплавилась.
Этому существовала альтернатива: конец мог стать другим. Мы могли бы наблюдать, как она задыхается в жидком бензине до тех пор, пока она не распростерлась бы на металлическом дне резервуара, практически исчезнув из поля нашего зрения.
Теперь мы переходим границы в нашем сошествии в ад. Невинные-виновные станут все менее и менее виноватыми по вашим нормам. Во всяком случае, мы вас хорошо обучили. Должен сказать, отныне двойственность доведет парадокс до монолитности, до монограммы.
До монохромности.
Для начала – черный. Это первая машина.
Это то, что вы видите на экране, я – тоже.
Вы не знаете, что же мы не видим, но вы смутно слышите человеческое дыхание.
По моим расчетам через минуту-другую дыхание резко участится. Вы услышите голос, просьбы о помощи, вы, несомненно, узнаете этот голос.
Но сам голос себя не узнает.
Конечно, эта двойственность будет монохромной, но не впадайте в заблуждение, друзья-читатели, она останется двойственной.
Не могу же я себя переделать, в моем-то возрасте, равном возрасту мира.
Теперь вы видите на экране полностью занявшую его вспышку света.
Это обратное лицо кромешной темноты предыдущей картинки. И сейчас вам тоже кажется, что вы слышите человеческое дыхание. Это вторая машина.
Издаваемые ею звуки как будто более прерывисты, чем у первой машины, и даже, как странно, можно подумать, что машин две и каждая из них обладает своим ритмом.
Но свет уничтожает всякую разницу между тем, что существует, и тем, что можно увидеть. Абсолютная чернота прячет вещи, абсолютный свет открывает их все одновременно.
В обоих случаях ничего не видно.
В обоих случаях мы слепы.
Но по-разному.
Ад вымощен не только добрыми намерениями, он залит асфальтом диалектики.
Так и есть, в машине «черный экран» вы, кажется, что-то замечаете. Движение? Пугливую тень в сердце тени?
Или это оптическая иллюзия, вызванная неожиданным учащением дыхания?
Что это?
Где мы?
Вы – нигде. В не-существовании, которое вы не видите, которое само себя не видит и которое, вы скоро в этом убедитесь, не сможет даже услышать себя.
О… Вот.
Вопль.
Долгий крик чистого ужаса.
Ужаса, порождающего знание.
Знание самой темной ночи.
Вы слышите шум, вы едва различаете движения, до вас доносится дыхание.
Ваши уши воспринимают возобновившийся крик. Странно, он звучит словно очень издалека. Что-то вибрирует, кто-то скребет по шероховатой поверхности, наносит удары по чему-то твердому.
Вопль, который, кажется, никогда не затихнет, приглушенный какой-то ватной атмосферой.
Как обычно – отрицание. Отрицание реальности.
Нет!
Нет!
Нет!
Нет!
Нет!
Это можно услышать, но отрицать реальность нельзя. Особенно мою.
Здесь просыпаются, испуская вопли.
Вот она, эта самая машина: я просто зарыл в землю живого человека. Я украл его из его дома, я усыпил его при помощи мощного нарколептического средства. Я поместил его в гроб моей конструкции, чтобы как можно лучше расширить его образование (не забывайте о моей педагогической жилке), а потом опустил все в яму, терпеливо вырытую мной в затерянном уголке восточной Манитобы[86].
Я – «человек» терпеливый. Некоторые из моих ловушек ждут годами. У меня даже есть искушение заявить, что они ждут с того самого дня, как люди решили поиграть с нами в Сукиных Детей.
Я снабдил гроб последними достижениями техники. Мы – хозяева общей механики, я – инженер моего Брата, я могу воспроизвести средневековый костер, добавив к нему самые совершенные современные новинки, я могу также вспомнить античные традиции и перенести их в настоящее будущее, проживаемое человечеством. Я могу, например, в целях своей онтологической миссии инверсии-усиления пересмотреть очень древнюю казнь – зарывание в землю живым.
Когда тебя зарывают живым в землю, ты ничего не видишь.
Но он скоро увидит.
Он очень ясно увидит, где он находится.
А главное, он увидит себя самого там, где он находится.
Это будет его светом, это будет его видением снаружи: себя самого и земли, в которой он погребен.
Поскольку, в отличие от традиционных гробов, мой сделан из поликарбоната последнего поколения, он совершенно прозрачен и при этом прочен, как сталь.
Более того, он снабжен определенным количеством электронных реле, подсоединенных к экрану телевизора, установленного под дном ящика. Экран усилен системой оптического волокна, способной снимать в почти полной темноте.
Экран телевизора будет для него единственным источником света. Одновременно с этим он станет его собственным взглядом, устремленным на себя: на экране он не увидит ничего, кроме своего изображения.
Он будет своим собственным светом. Чего этот человек всегда и хотел.
Он сможет наблюдать за собой при свете своей собственной агонии.
Я – Мастер Ловушек, и эта, наверное, одна из самых успешных. Благодаря устройству «Ольга», я сумел сочленить смерть с альтернативой, основанной на раздвоении одного и того же активного принципа, бензина.
Здесь, в этом ящике, двойственность преодолевает еще одну квантовую орбиту, а вместе с ней и ужас. Например, ящик сделан из совершенно прозрачного материала, но эта прозрачность дает увидеть лишь неоспоримую реальность его нахождения под землей. Способ употребления убедит его в том, что он погребен на стандартной глубине в три метра.
Затем, здесь, в этом не-месте, нет того единственного жеста, предоставленного в ваше распоряжение и ведущего к двойственному выбору между смертью от того, что ты утонешь, или смертью от того, что ты сгоришь.
Здесь, в этой специфической ловушке, есть множество механизмов, и человек, являющийся центральным устройством машины, напротив, должен беспрерывно совершать некие действия для того, чтобы остаться в живых.
В то же время, беспрерывно действуя, он с каждым жестом будет немного приближаться к смерти.
Я представляю вам Томи Васри, нашу следующую центральную деталь. Вы увидите, как он все больше и больше станет походить на ящик, содержимым которого является.
Это ящик запишет в режиме реального времени его агонию, а главное, заснимет, как он будет наблюдать за самим собой умирающим, заснимет, как будет сниматься его собственная смерть, и он будет об этом знать.
Ну вот, экран в его ногах зажегся, распространяя достаточно света для того, чтобы он понял все и сразу.
По экрану движется инструкция по применению машины жизни/смерти, которую я придумал.
Потом появляется изображение: вид его тела, снятого снизу, занимает видеомонитор. Электронное зеркало, которое посылает ему картинку, одновременно излучает достаточно света для того, чтобы разобраться в деталях машины.
А в предназначении деталей машины ему разобраться стоит.
Свое изображение он в конце концов не захочет больше созерцать, но либо изображение, либо ничего. Либо оно, либо полная темнота.
Томи Васри – актер. Он приехал из Франции, где к нему пришел успех после сериала, в котором он играл шофера лимузина. В Канаде он оказался по одному из серии приглашений, разосланных кинофестивалем Монреаля и Торонто.
Он – не преступник, хотя не знаю, какой каре надо бы подвергнуть его фильмы, чтобы воздать им то, чего они действительно достойны. Нет, я вам повторяю опять, настоящие, серьезные преступники остаются для моего Брата.
Я же здесь предоставляю свои услуги подмастерьям, тем, кто хочет быть, тем, кто сумел сделать из своих преступлений и глупости не только социально приемлемый образ жизни, но и образец, которому жаждут подражать.
Они ведь поставили свою натуру рангом ниже, чем ранг обычных насекомых, запрограммированных как биологические роботы.
Раз насекомые являются биологическими роботами, то эти люди – механизированные животные. Они не лишены сознания, они сами решили от него избавиться, как от одноразовой салфетки, и по этой причине я должен обращаться с ними так, словно это настоящие механизмы, потому что именно таковыми они и стали задолго до того, как я занялся ими.
