чувствовал слабость и надвигающуюся болезнь, казалось, я температурил.
Зашла мама, она была в красивом-красивом платье, какого у нее никогда не было. Мама даже показалась мне моложе. Потом я заметил, что ее живот выделяется под тканью, – она была беременна.
Мама прикоснулась к моему лбу.
– Ты весь горишь, – сказала она. – Надеюсь, у тебя началось. Я не убийца, нет, но только так я смогу от тебя избавиться. Ты будешь очень далеко, а потом ты умрешь. Ты ведь испортил мне жизнь, ты все испортил. Я целыми днями потрошу рыбу, мои руки пропахли рыбой, мои волосы пропахли рыбой, даже мои слезы пропахли рыбой. У меня есть только ты, ничего другого. Арлен, как же сильно я тебя ненавижу, я просто признаться тебе в этом не могу, боюсь, стыжусь, но ты все испортил тем, что появился на свет. Я тебя не ждала, не хотела.
Я сказал:
– Если хочешь, мама, я умру героем.
Она сказала:
– Я хочу, чтобы ты сделал что-то значимое. Иначе моя жизнь была совершенно зря. Иначе я ничего не сделала. Ничего не смогла. У меня есть только ты, больше ничего нет, я целыми днями потрошу рыбу. Я не хотела тебя, не хочу. Я хочу, чтобы ты был от меня очень далеко.
Она заплакала, стала утирать слезы. Что-то в ее животе, как мне показалось, шевельнулось, я испугался.
– Твой отец меня обманул, – сказала мама. – Когда я вижу, что ты на него похож, я тебя ненавижу.
Я сказал:
– Прости.
Она сказала:
– Ты не представляешь себе, как я испугалась, когда узнала, что ты у меня внутри. Все стало хуже. Все в мире стало хуже от того, что ты есть.
Я сказал:
– Я плохо себя чувствую, мама.
А она сказала:
– Я знаю. Я этого хочу. Я хочу, чтобы тебе было плохо.
– Мама, не говори так, мне больно.
И мне действительно стало больно, голова просто разрывалась.
Мама ударила себя по животу и сказала:
– Если бы только ты родился мертвым. Я все время об этом мечтала. Но стало только хуже. Я увидела тебя и полюбила. Мерзкой, низкой, недостойной, звериной любовью. Я думала, я умница, думала, я красавица, а оказалась глупой самкой, плачущей над детенышем. Такой красивый и милый и совсем беззащитный. Как я могла тебя оставить? Я тебя любила, и ненавидела, и снова любила. Мне больно, Арлен, мне все время больно!
– Но мне же тоже больно, – сказал я. – Мне и больно, и очень жаль. Прости меня!
Я чуть не плакал, а мама уже рыдала вовсю.
Дождь припустил сильнее, утро стало темнее. Я стоял перед мамой, и она кляла себя за глупость. Глупость, которая стала мной.
– Какая там любовь? Какая любовь, – говорила она. – Почему я всегда тебе вру, Арлен?
Я сказал:
– Тогда я умру, если ты этого хочешь.
– Я хочу.
– Я сделаю.
– Ты всегда делаешь то, что от тебя хотят. Я воспитала тебя таким послушным.
Тогда я все-таки заплакал, не знаю почему, но именно в тот момент – не смог сдержаться. И когда я заплакал, сон закончился и слезы закончились.
Я очнулся и увидел, как носки моих черных ботинок болтаются над землей. Шею захлестнула петля, в голове шумела, как море, огромная боль, которая возникает при удушье.
Я видел свои черные ботинки, белые носки, красные колени. Зеленая трава подо мной была такой яркой, что жгла глаза.
Максим Сергеевич держался за рычаг, который ослаблял и натягивал петлю. Я видел, как мои ноги дергаются, видел, как бьются друг о друга каблуки моих ботинок.
– Товарищ Жданов, – провозгласил Максим Сергеевич. – Дезертир и предатель. На коллективном собрании было принято решение о серьезном наказании для предателя Жданова. Мы всецело одобряем такое наказание.
Я не мог поднять голову, не мог поднять взгляд, я не видел, кто на меня смотрит, кто эти «мы».
Может быть, и не было никого, но разве это важно, если я дезертир и предатель?
Пальцы мои выглядели какими-то изломанными, ногти посинели, но я еще жил, воздух поступал ко мне будто сквозь узенькую щель.
– Гнилой оппортунизм и жажду славы Жданова мы по наивности нашей принимали за идеологическую верность. Но трус показал свое истинное лицо.
Максим Сергеевич надавил на рычаг, мои ноги еще приподнялись над землей, от удушья поплыло сознание, я задергался.
Но хуже удушья, хуже петли на шее и боли от нее, хуже моих синих ногтей и красных коленок было ощущение, что я всех подвел.
– Недостоин достойной смерти, – сказал Максим Сергеевич.
И кто-то сказал:
– Недостоин достойной смерти!
Кто-то согласился с этим вердиктом, кто-то, чей голос был страшно похож на мой. Потом накатила болезненная, глухая темнота.
Очнулся я рядом с Маргаритой. Мы сидели на скамейке, и я держал руку рядом с ее рукой. Маргарита жевала жвачку и надувала пузыри.
Она спросила:
– Я тебе нравлюсь?
– Ты мне очень нравишься, – сказал я. – Сильно-сильно. Ты самая красивая девочка в мире.
– Я знаю, – сказала Маргарита. – Но спасибочки, конечно.
Я сказал:
– Стань моей женой, когда мы вырастем.
Маргарита сказала:
– Но мы почти друг друга не знаем. Я хочу узнать тебя поближе.
Она развернулась ко мне, надула большой пузырь из жвачки и лопнула его пальцем. Я подумал: сейчас она меня поцелует, сейчас сделает то же, что и Валя.
Я закрыл глаза и подался к ней, а потом мою руку пронзила боль.
Маргарита воткнула мне в руку Володин карандаш, он вошел глубоко, и кровь странно пузырилась вокруг него.
Маргарита спросила:
– Тебе такое нравится? Нравится, когда это с тобой делают?
Я сказал:
– Да.
Маргарита засмеялась. Она резко вытащила карандаш, и хлынула кровь.
Маргарита сказала:
– У тебя уродливый мозг, весь в червях.
Она взяла мою кровоточащую руку и плюнула в рану.
Я только моргнул, и никакой Маргариты уже не было. Я шел по незнакомому городу, цветному и яркому, наэлектризованному. Меня окружали незнакомые витые буквы и люди с крыльями.
Я был на планете ангелов, которая так смешила и ужасала Эдуарда Андреевича и Станислава Константиновича.
Я шел по какой-то злачной улице, вся она была в сияющей рекламе и в грязи, всюду валялся мусор, всюду пьяно смеялись.
У меня никак не переставала течь слюна, я не мог этого контролировать. Слюна стекала мне на одежду, на руки, ее набиралось много. Я видел, в ней кто-то шевелится. Маленькие белесые существа, черви.
Мне было стыдно и плохо, и я не знал, как мне остановить слюноотделение, а еще эти черви в слюне – как мерзко.
Отчего
